– Это полицейский. Но он не понимает английскую речь, поэтому вы можете говорить со мной открыто, – не моргнув глазом солгал Данилов. И Бриедис внутренне одобрил эту невинную маленькую ложь, вернувшую испуганным глазам Эвелин успокоение.

– Это такое чудо, что вы получили мое послание. Мой отец совсем сошел с ума, он решил, что, если выпьет всю мою кровь, он излечится.

И она расстегнула рукав платья, подняв руку. Рукав был столь велик ей, что манжета без помех скатились к плечу. Руки ее оказались совсем тонкими, как веточки, были покрыты старыми шрамами, глубокими синюшными порезами, заново аккуратно перештопанными здешними сестрами милосердия.

– Хотя… – ее лицо омрачилось. – Это были специальные процедуры, доктор говорил, кровопускание поможет приблизить ремиссию. Но я чувствовала, что это не так! Я совсем запуталась. Папенька мой пил кровь, как вампир, как Дракула. Он был Дракулой, совсем как из книжки.

– Он брал твою кровь только из вен рук?

– Нет. – Эвелин опустила голову. – Он был очень расстроен, что я совсем ему не помогаю. Его доктор… Он говорил по-французски… Я немного понимаю по-французски… Его доктор резал мне вены под коленками и даже под языком.

Эвелин стала совсем белой, дрожащими пальцами коснулась скул, подбородка, шеи.

– Они надевали на меня приспособление из железных распорок, чтобы я не закрывала рта. Такое, как у зубного врача. Оно причиняло сильную боль лицу… Но кровь лилась из этой вены рекой, как надо… Только терпеть было невозможно. Я плохая дочь… Я плакала и дергалась… Я должна была быть тише. Я плохая, я думала только о себе… – В глазах ее стояли слезы, а Данилов насилу сдерживал себя, чтобы не кинуться утешать ее.

– Где он сейчас? – спросила она, всхлипывая.

– Здесь, рядом, через пару палат, – горестно вздыхал Данилов, не зная, как быть. – Его будут лечить. Теперь все позади.

Допрос Евы тоже не дал ровным счетом ничего. Данилов старался, но разговор у них не входил в нужное русло. Они топтались на месте, Гриша часто вскакивал, делал шаг к ней, Бриедису приходилось ворчать на него из-за дверей, Ева пугалась голоса полицейского и больше не говорила.

Врачу, который признался, что работал в Синих соснах после того, как его уволил приказчик Даниловых, показали фотокарточки, что Гриша давал смотреть Эвелин. Этьен Люсьени ткнул пальцем в Марка Данилова и сказал, что это и есть нанявший его хозяин поместья. Звали его мистером Тобином, обращались к нему по-английски, хотя сам он прекрасно изъяснялся по-русски, и свою проказу он лечил странным мудреным способом. Врача приглашал, чтобы тот следил за здоровьем дочери, юной мисс Тобин, которая нуждалась в кровопусканиях, потому как болезнь, хоть и не проявляла себя внешне, все же находилась внутри ее. Он не отрицал, что кровь дочери Тобин употреблял по своему разумению. Врача, мол, не касалось, куда ее девать, в раковину или в употребление вовнутрь. У всех свои причуды.

На вопрос, что случилось в тот день, когда Данилов ушел из поместья с ножевым ранением, врач в недоумении ответил, что это Тобин ушел из поместья с ножевым ранением. И поведал, что слуги – весь штат, одев его, проводив к дверям, тотчас кинулись в бегство. Конечно, никто не желал признаваться, что был свидетелем жестокого обращения хозяина с собственной дочерью и с пленником в подвале.

Ответы врача могли запутать кого угодно, но Бриедис знал, что тот специально остался в городе, чтобы донести до полиции те сведения, которые подтверждали бы, что Данилов жил в усадьбе и выдавал себя за Тобина, пользуясь маской Ворона. А когда получил от пленника ножом под ребра, ложь, мол, благополучно раскрылась. Было очевидно, что француз нес службу Тобину, он уже интересовался, в какой лепрозорий определят его господина, чтобы в будущем, вероятно, организовать побег.

Имена остальных слуг он не знал, исключая только сиделку миссис Маклир. Ее портретное описание и имя были разосланы по всем участкам. Но Бриедис не питал надежды ее найти – и имя, и внешность, в особенности ее примечательная седая копна волос, могли быть подделками.

Нужно было колоть самого Тобина.

И в утро пятницы Бриедис решился на последнее. Тобин будет говорить при Данилове. Пусть расскажет сыну про отца-монстра. Все же должно оставаться в Тобине хоть что-то человеческое, он находился одной ногой в могиле, врачи объявили ему, что жизни остался год, может, месяцев девять. Пусть расскажет сыну, как отец запер его в подвале, голос дрогнет, стройная речь где-нибудь да даст осечку. Люди, обреченные на близкую смерть, склонны к внезапным откровениям. И это было последней надеждой Бриедиса. Кроме того, Гриша являлся едва ли не копией Марка в юности. Если Тобин знал Данилова еще со времен Мертона, встреча с внезапно воскресшей фигурой времен его молодости дастся ему непросто.

Пристегнутый ремнями за руки к изножью и изголовью, пленник сотрясался тихими рыданиями, когда Бриедис встал, открыл дверь, впустив Гришу в палату.

– Разрешите представить, мистер Тобин, – сказал пристав, усаживая гостя на свой стул, – это сын Марка – Григорий. Может, вы его помните ребенком? Раз десять его хотели убить. Мы должны выяснить, кто подсылал убийц. Расскажите ему все, что вы знаете.

Тот дернул ремнями:

– Неужели вы никогда не снимете с меня этого?

– Пока нет.

– Я не знаю ничего об убийцах! – взревел он, теряя самообладание. – Последнее, что было на моей памяти, кроме той злосчастной комедийной дуэли и череды темных дней, похожих один на другой, – это то, что у вашего отца, Гриша, обнаружил врач лепру. Он не хотел в лепрозорий, он просил меня помочь подготовить побег, он просил меня, когда правда об их браке раскрылась, взять его сестру в жены, чтобы она не досталась какому-нибудь проходимцу. Я исполнил его просьбу. И его увезли в лепрозорий…

– Вы подготовили побег? – спросил Бриедис.

Тот сделал тяжелый протяжный вдох, отвернул лицо, испугав Гришу отсутствием ушных раковин.

– Нет, – проревел Тобин. – Я каюсь, что не стал этого делать, хотя сказал – помогу. Я виноват в том, что он был увезен против воли с надеждой, что кто-то за ним вернется. Вот в чем мое преступление.

– Вы любили Еву Львовну? Вы позволили Марку исчезнуть ради матери Гриши? – продолжил пристав свой допрос.

– Нет, я не думал тогда об этом. Я был убит горем, я потерял человека, который был мне больше чем брат. Если вы спросите, любил ли я его, я отвечу – да! Я его любил!

– Но позволили увезти в лепрозорий.

– Мы подобало поступить иначе. Я должен был всадить в него нож шестнадцать лет назад, чтобы избавить от страданий, от участи чудовища, которым он стал. Мне не нужны были ни его жена, ни его деньги, ни тот дом… Я любил одного его, ставшего другом серому, ничего не значащему человеку, который на вечерах в нашем клубе боялся и рта раскрыть. Лишь благодаря ему меня стали вдруг слушать люди. Одни способны к красноречию, но у иных есть дар более глубокий – умение слушать. Ваш отец был таким человеком, Гриша, – пленник поднял глаза на Данилова, – благодаря ему люди могли вынимать из самых потаенных глубин души такие сокровища, которые делают мир прекрасным.