– Ты о чем?

– Потом расскажу. И вот еще… Мы ведь так и думали, Григорьич. Груз на тебя поменять. Детали надо было додумать. Так вот, додумывать нечего. Оно само собой как-то сложилось.

– Сменять трофей на командира. – Теперь Гонта не вымучивал улыбку, даже боль куда-то отступила. – Махнем не глядя, разве нет?

– Вроде того.

– Самое то, Иван. Слово за товарищем подполковником теперь. Бумаги напишем, уважаемый?

– Если нет? Как тогда? У вас есть план на такой случай?

Несколько следующих секунд потянулись очень долго. Гонте вдруг показалось: они говорили быстрее, чем тянулось молчание, во время которого они с Ковалем скрестили взгляды, словно острые шпаги.

Так идут на таран летчики в воздушном бою. Или оба разобьются, или синхронно уйдут в пике, или – проиграет тот, у кого первого сдадут нервы.

Иван Борщевский пересек кабинет. Зашел за спину Ковалю. Приставил ствол к затылку.

– Упёртость – ослиное достоинство.

Подполковник отвел взгляд.

– Бумагу давайте.

Капитуляция.

Большой черный ЗИС гнал в сторону леса, к заброшенной усадьбе.

Другого места, где все должно закончиться, Борщевский с Соболем не видели, планируя финал своей почти что военной операции. Впрочем – почему «почти»: самой что ни на есть войсковой, невероятно длинной как для мирного времени. Но их мытарства, похоже, заканчиваются – так же, как однажды завершается любая, даже самая кровавая война.

Коваль молча вел машину. С того момента, как составил необходимые документы, передав один из них Гонте, а другой – невзрачному аникеевскому заму, подполковник не проронил ни слова. Короткие распоряжения по поводу освобождения майора Гонты из-под стражи не считаются. Так же, как и односложный невразумительный ответ, полученный на фразу: «Товарища капитана до сих пор не могут найти!» Майор пока решил не спрашивать у Борщевского, куда подевался Аникеев, уверенный: без Ивана с Павлом тут не обошлось. Судя по слишком уж многозначительному молчанию, догадывался об этом и подполковник.

Дмитрия не покидало ощущение: в последний момент Коваль не сдержится, выкинет фортель, устроит какую-то гадость, поломает игру. Видимо, нечто подобное передалось Борщевскому: он напомнил подполковнику, что им терять теперь совсем нечего, и первая пуля – в него, там уж как выйдет. Но, видимо, Гонта несколько переоценил подполковника. Впрямь оказавшись из тех, кто поражений не приемлет, упорно идя до конца, в то же время Коваль демонстрировал оборотную сторону подобного качества. А именно: когда принуждают к выбросу белого флага, таких людей сжимает в тиски полная апатия. Подполковнику действительно не хотелось ничего, кроме как поскорее покончить с собственным унижением.

Да, он опасен. Гонта, как никто другой, понимал это. Пройдет совсем немного времени, и Коваль непременно захочет отомстить. Имея власть, он найдет способ. Если же майор Лужин, оценив ситуацию, представит дело в таком свете, что вся вина за срыв операции ляжет на слишком самоуверенного и нерасторопного начальника здешнего УМГБ, подполковник, попав в опалу, наверняка решит форсировать события. Так или иначе, все это обязательно случится.

Потом.

Пока же Дмитрий Гонта сидел рядом с Ковалем, смотрел, как фары рассекают ночь перед машиной, и представлял – еще немного, совсем немножечко, и он, хромая, переступит порог дома. Увидит лицо Анны, заплаканное, испуганное, счастливое, родное, обнимет ее, прижмет к себе, и пусть растает эта противная боль, пусть она уйдет, улетучится до утра. Так всегда случается, когда рядом те, кто думает о тебе и кого любишь ты…

Он обнимет жену.

Он не будет прятать слез – у мужчин глаза тоже влажнеют.

Он попросит согреть ему воды. Он смоет кровь. Ему перевяжут раны. Он выпьет с друзьями.

Машина дернулась, скрипнули тормоза.

Фары выхватили очертания усадьбы.

На месте.

Гонта, кряхтя и сжимая зубы, выбрался первым. За ним выскользнул Борщевский, держа пистолет так, чтобы выходящий со своего места Коваль постоянно оставался на прицеле. Сложнее всего было, когда покидали кабинет и шли к машине, – Иван, как и Дмитрий, ожидал от подполковника подлянки. Всю дорогу держал ствол у Коваля за спиной. Но тот, казалось, перестал реагировать, лишний раз подтвердив выводы Гонты: смирился.

– Двинулись, – сказал майор, похромал вперед, почти сразу же остановился, оглянулся на Ивана: – Э, ты чего?

– Павла не наблюдаю. Или его нету еще, или…

– Вот он!

Гонта резко вытянул перед собой руку, показывая всей ею, а не сломанным пальцем, на фигуру, шагнувшую от крыльца усадьбы в свет автомобильных фар. Сразу узнал кубанку, выкрикнул, уже ничего не опасаясь:

– Лейтенант Соболь, доложите обстановку!

Ответа не последовало.

Вообще никакого.

Дмитрия это напрягло в момент. Тревога волной передалась Борщевскому. Он опустил пистолет, обошел Коваля, к которому потерял всякий интерес, сделал два шага вперед, замер.

– Павло, случилось чего? Ржавый? Мимо?

– Яблочко, Ваня. Как дважды два.

Соболь приближался к ним не спеша, словно только завершил тяжелую неблагодарную работу и теперь расслабленной походкой направлялся на заслуженный отдых.

– Там? У Милки?

– Больше негде. Верно все.

– Где сам?

Павел на ходу кивнул куда-то за спину.

– В доме?

– Почти. – Он подошел совсем близко и, к немалому удивлению Гонты, проговорил без особого энтузиазма: – Здорово, командир. Гляжу, приласкали органы.

Рука, которую пожал майор, оказалась вялой. На привычного Павла это все было совсем не похоже. Хотя… в подобном состоянии Соболя видеть случалось. Обычно взводный выглядел так, когда возвращался либо с потерями, либо – с неудачей, готовясь оттарабанить о том, что поставленная задача не выполнена.

– Павел! Где Ржавский?

– Там. – Соболь повторил тот же жест.

– Заклинило? – гаркнул Борщевский.

Он уже стоял к Ковалю спиной.

– Не ори. – Голос Павла звучал глухо и угрюмо. – Труп в коляске, мотоциклетной. Мы твой аппарат одолжили, командир…

Гонта ощутил, как земля очень не вовремя уходит у него из-под ног.

– Труп? Ржавский – труп?

– Туда ему и дорога.

– Не смешно, Соболь! Зачем? Как…

– А вот так! – окрысился вдруг Павел. – Не успел я! Хочешь – суди и казни, командир! У него вальтер под кроватью, запасной. Заварушка там вышла, я недоглядел, каюсь. Попало ему ножичком. Только зашить можно было – он сам не захотел! Заорал – врешь, мол, не возьмешь! Амнистию поломал, сука… Это я, значит… Про меня такое… Потом дуло в рот – мозги под кровать. Вот так, – и добавил, совершенно не к месту: – Милка придет домой, то-то убираться…