— Это кому каяться? В чем? — крикнул Веприн так громко, что встрепенулась и осенила себя крестом дремавшая в углу на табурете теща Лазкова. — Почему не догнал девок, как прошено было?

— Так метель же, мороз…

— Метель, мороз, — передразнил приятеля Терентий Павлович и, с размаху упав лицом в миску с капустой, горько заплакал.

— Не унывать, братва! — бросил было в затылок горевавшего друга Лазков свой достопамятный клич, но голос бывшего худрука прозвучал неуверенно, и весь он был уже совсем не такой, как на том банкете — озабоченным, постаревшим, вконец облысевшим.

Аркадий Петрович, вздыхая, походил вокруг стола, осторожно тронул приятеля за плечо.

— Ну полно, Павлыч. Никто тут не виноват, просто такое уж случилось… происшествие…

На следующий день Веприн смутно, урывками воскресил в памяти это полуночное бдение. Кажется, они обзывали друг друга разными недобрыми словами, кажется, обнимались и лобызались, кажется, пели дуэтом «Эх, мороз, мороз, не морозь меня…», кажется, вбежала из другой комнаты в ночной рубашке разбуженная песней жена Лазкова и ударила мужа по щеке белой и полной, голой по плечо рукой, кажется, Аркадий Петрович силой укладывал его спать на кожаный, противно скрипевший пружинами диван, а он, Веприн, отчаянно отбивался… Но, может быть, ничего такого и не было. А вот словцо лазковское — «происшествие» — запомнилось и полюбилось. Терентий Павлович жадно ухватился за него, будто оно все объясняло, и с тех пор, когда заходила речь о погибшей Оле, он, словно бы оскорбленный людской тупостью, пожимал плечами и холодно бросал:

— Происшествие… понимать надо!

Он начал пить. Сперва ездил к Лазкову почти каждый вечер, но тот, быстро смекнувший, что этак немудрено и с кругу спиться, дал ему поворот от ворот, тем более решительный, что не сном, а явью была для Аркадия Петровича карающая рука супруги. На всех перекрестках викторовских улиц Веприн заклеймил предательство друга и принялся пить в одиночку.

Его снова вызвали в райком и предупредили, что дальше так продолжаться не может. Веприн искренне ужаснулся перспективе, нарисованной уже не инструктором Вороновым, а самим первым (вон из партии, долой с должности председателя) и не менее искренне обещал исправиться. Может, он и сдержал бы свое честное партийное, если бы вскоре его, как он потом говорил, не «постигло видение».

Он допоздна задержался в конторе, сидел в полном одиночестве над бумагами (нужно было наверстывать упущенные в запойном угаре председательские дела) и вдруг явственно услышал Один голос, певший «Ой, мороз, мороз…». Чувствуя, как от страха у него на затылке зашевелились волосы, он открыл дверцу стола, нашарил в потаенном углу бутылку и принялся пить прямо из горлышка, краем слуха следя за песней. Она отдалилась, потом затихла совсем.

Он допил бутылку и опять склонился над сводкой сева зерновых, но в это время старенький письменный стол, за которым он сидел, по-человечески закряхтел, шевельнулся, сдвинулся с места и заскользил к внезапно развернувшейся в звездную ночь стене. Выдернулся из розетки шнур настольной лампы, но, странное дело, лампа продолжала гореть и освещать путь столу, который вместе со стулом и Веприным заскользил куда-то вниз, в темное пространство. Терентий Павлович подивился на стол — тот сам, без посторонней тяги, резво бежал по полю. И стоило ему подивиться, как впереди стола возник белый конь и в руках Веприна очутились вожжи. Конь пустился вскачь. За столом, словно голубиная стая, летели поднятые ветром в воздух вепринские сводки и отчеты. Вскоре воспаленных губ его коснулась отрадно речная сырость, блеснула в снопе света вода Лосминки. Они — конь, стол, стул и Веприн — поднялись чуть в горку и остановились у того самого ольхового куста, где Лазков нашел замерзшую Олю.

Она сидела под кустом живая, веселая. Жмурясь от яркого света волшебной вепринской лампы, блестя в улыбке влажными зубами, она рукой в красной варежке поманила к себе Веприна. Он тяжело выскребен из-за стола и, прихрамывая от неуверенности и тревоги, приблизился к Оле.

«Садись рядом, — услышал он. — Рассказывай, что нового». — «Варежку можешь снять, — сказал Терентий Павлович. — Май на дворе. Завтра лен будем сеять». — «А я-то всю зимушку проспала», — хрустя косточками, сладко потянулась Оля. «И правильно сделала», — помрачнел Веприн, вспоминая, как скверно, горько было ему минувшей зимой. «Нет, неправильно, — строго сказала Оля. — Ведь клуб на замке стоял. А я хоть бы пошевельнулась во сне…» — «Ладно, не расстраивайся, — сказал Терентий Павлович. — Нынче Ирина учебу кончает, будет в клубе хозяйкой». — «Это хорошо. Я Ирке помогать стану. Солисткой в хоре выступлю. Я ведь хорошо пою… Вот послушай…»

И Оля запела песню про мороз.

«Прости меня», — сказал Веприн. «Что прощать? Разве ты виноват? Ты хороший и добрый». — Она обняла его за шею. Веприн скосил глаза книзу. Ее рука без варежки была как синий цветок с пятью лепестками. «Отпусти меня», — в смертной тоске заметался Терентий Павлович. Она легонько оттолкнула его: «Ладно, иди пока. — И, нагнув его голову, поцеловала в лоб. — Только приходи скорей снова».

Очнувшись в конторе, Веприн сошвырнул со стола лампу, разбив ее вдребезги, выскочил на улицу и, нелепо размахивая руками, побежал по деревне, дикими воплями поднимая с постелей уже давно спавших сельчан. Его схватили, связали, а утром отправили в город, в больницу…

Татьяна Семеновна вскоре после смерти дочери перебралась из Викторова в самую глухую деревню колхоза, подальше от тяжелых воспоминаний. Но как-то приехала в Викторово за покупками и встретила у магазина Веприна. Со дня гибели Оли не минуло и года, но за это время Терентия Павловича прогнали из партии, сняли с должности председателя, он два месяца лечился в наркологическом диспансере, но, пройдя полный курс лечения, стал пить еще пуще. От него ушла жена.

Татьяна Семеновна невольно отшатнулась, столкнувшись лицом к лицу то ли с незнакомым, то ли где-то виденным стариком в засаленной в лоск телогрейке, стоптанных, заляпанных грязью кирзовиках, с одутловатой сизогубой физиономией, густо заросшей белой, как снег, щетиной.

Веприн взглянул на нее свирепо сверкнувшими из-под припухлых век, налитыми кровью глазами, но сделал вид, что не узнал, гулко затопал по деревянным ступенькам, поднимаясь к магазинным дверям.

Татьяне не хотелось входить в магазин вместе с ним, она замешкалась в сторонке, ожидая, когда он выйдет, однако не дождалась. Она протиснулась в туго открывавшуюся дверь в тот момент, когда Веприн через головы толпившихся у прилавка женщин протягивал продавщице Зинке трешку, а та — толстая, наглая — отталкивала его руку и визгливо кричала:

— А ну, встань в очередь, паразит! Выпить не терпится?.. Вот я