на кровать-раскладушку, которую Костик раскрыл в предвидении возможности желания женщин позагорать на солнышке, не соприкасаясь с еще холодноватой майской землей.

— Просто прелесть! — так оценила результаты Костикиных хлопот жена Раиса.

— Не царское время, чтобы гнить на корню в грязной и душной хате, — несколько выспренно, но вполне искренне выразился Костик и самодовольно хрустнул плечом. — Будем и на селе жить цивилизованно, по-современному.

— Нормально! — сказала, насытившись, дочь Жанна, студентка первого курса, длинноногая баскетболистка, и юркнула в палатку, откуда тотчас же донеслись кудахтающие вскрики какого-то неведомого инструмента и разухабисто-хриплое песнопение. Все это Жанна называла почему-то поп-музыкой, хотя Костику было доподлинно известно, что у попов в церквах поют так, что заслушаешься, а тут такая поп — хоть стой, хоть падай.

Упасть Костик не упал, не из слабонервных был, но и стоять дольше возле палатки, засорять уши этой дребеденью не пожелал. Он вспомнил, что у тетки Натальи в сенцах видел знатную мережу — на длинной ручке, с тяжелой мотней, и не без основания решил, что тетка вряд ли промышляет на озере, а вот мелиоратор Петр наверняка балуется рыбалкой. Надо было снова заглянуть к Кузьмишкину и договориться насчет вечера.

Жена Раиса тоже не соблазнилась отдыхом, лишь на мгновенье присела на раскладушку и тут же поднялась с лицом вдохновенно сосредоточенным. Сходила в избу за сумочкой с деньгами, положила ее в большую кожано-матерчатую сумку и вслед за мужем отправилась в деревню, правда, без определенного адреса, но с определенной целью.

Жену Костик любил и уважал. Сам он, хоть и коренастый, но мелкого роста, на кривоватых ножках, конопатый и лысый. А Раиса — высокая, дородная, выступает словно пава, на целых пять лет моложе Костика и до недавнего времени ходила в спортсменках областного масштаба, шутка сказать — дискометательница, дискоболка, яснее выражаясь. И не в пример Костику — ученая, с фельдшерско-акушерским спецобразованием. И даже предметами искусства и старины интересовалась. Недаром, когда вернулась к обеду на стоянку, в ее суме, помимо всего прочего, были: забавная иконка — складная, двустворчатая, с медными застежками, письма явно не древнего, но почтенного; кованый металлический ковшик в виде лебедя; деревянный гребень с выжженными на ручке затейливыми ромашками, красивое ожерелье из сушеных калиновых ягод, растрепанная книжка, в свиной коже, дореволюционного издания, неопознанного содержания по причине ненашенского шрифта, и лапти, ценные не старостью, а мастерством плетения, отменным народным вкусом — красное лыко причудливо переплеталось в них с голубым.

Кроме того, на могутном плечике принесла Раиса-дискометательница две штуки домотканых половиков. Деревенская старушка умелица Пелагея, и зиму и лето хлопотавшая у древних кросен, не продала дорожки, а просто отдала их так, от перепроизводства тканой продукции и возникшего по этой причине стеснения в крохотной вдовьей избушке и за обещание Раисы прислать мужа с ружьем на предмет истребления недавно объявившегося зловредного хоря.

Так и появилась Раиса на стойбище, подобно греческой богине, возвращающейся с охоты, в полной своей величавой силе — с валиками половиков на плече, огромной сумищей в правой длани. И хоть бы согнулась в какую-нибудь сторону в пояснице, хоть бы коленками дрогнула: прямо и видно несла свое зрелое тело, а на румяном лице — ни капелюшечки пота, лишь веселая улыбка на полных губах и под очками.

— Ну как? — спросил Костик, любуясь женой.

— Кое-что несу, — скромно отвечала Раиса.

Было еще бедновато в деревне в эту пору, еще не наступило время главного осеннего бора — заготовок на зиму, когда из деревенских подполий выгребают картошку, реквизируют у родителей огурцы соленые, капусту белокочанную квашеную, яблоки антоновские кисло-сладкие. Когда копаются в кубелях, отыскивая куски сала потолще. Когда гоняются с палкой за гогочущей стаей, стараясь подшибить гуся покрупнее да пожирнее. Такое время еще не наступило. Однако в бездонном Раненном кошеле нашлась-таки местинка не только для несъедобных вещей и предметов. Из уютной матерчато-кожаной сумки извлекла она и поставила не без гордости на стол банку светло-желтого липового меда, купленного по сходной цене у деда Аркадия Пантелеймоновича; связку сушеного гриба боровика, сулею со свежим березовым соком, пол-литровую бутылку с редким в нашу промышленную пору и поэтому высоко ценимым туземным экзотом — самогонкой и пленковый мешочек с овсом. Этот злак Раиса собиралась проращивать в некипяченой воде и есть с ржаным хлебом — для пущего роста волос на голове, которые, не в укор Раисе, были у нее тонковаты и редковаты.

Но принесенное было ценно и тем, что с каждой добытинкой связывалась какая-нибудь маленькая, то веселая, а то и не совсем веселая историйка. Дед Аркадий, к примеру, наотрез отказывался от продажи меда, знай твердил — внучонку, мол, приберег, но стоило Раисе достать пригоршню новеньких олимпийских рублевиков и поводить ими перед крупным носом деда, как ноздри его вожделенно затрепетали, и он в спешном порядке закандыбал за душистым золотом. Нумизмат он, что ли, этот дед Аркадий?

Вот уж истинно, чем старей, тем смешней. Народную умелицу и трудолюбку восьмидесятилетнюю ткаху Пелагею Ивановну Раиса обнаружила на печке, за трубой. Старушка сидела там в полутьме, позабыв о кроснах и половиках, прижимая к боку белую, с красным коком курицу. От чешуйчатой, как у ящера, куриной лапы тянулась веревочка, концом намотанная на бабкин кулак. Кура суматошно кудахтала, хлопала крыльями, вырываясь, и царапала острыми коготками «Пелагеины руки. «От хоря хохлатую берегу, — объяснила ткаха с печи. — Последняя осталась. Пять штук за весну сожрал, ненасыта…»

— Надо помочь бабусе, — сказала Раиса Костику. — Ведь ты с ружьем приехал, вот и застрели хоря.

— А что — и застрелю, — пообещал Костик. — Завтра же капут ему устрою…

Вечером, в сиянии молодого месяца, несуразный, как привидение, вступил на бивачную территорию мелиоратор Кузьмишкин. Темный силуэт его делало жутким нечто конусообразное, зыбкое, болтавшееся за его спиной, и узкий длинный предмет, пересекавший фигуру посередине. Крадучись, Петр нес мережу — браконьерскую снасть и лодочное весло. Капроновая мотня мережи волочилась сзади по земле, сбивая с травы вечернюю росу и оставляя туманную полосу среди мерцавшей под месяцем влаги.

Посвечивая фонариком, они спустились с крутого берега к озеру, где в редких камышах, накрепко притороченная к железному шкворню, негромко пошумливала, виляя долгим телом, постукивая днищем по волне, рыбацкая лодка. Петр отомкнул ее, бросил цепь с замком в корму, они погрузили снасть, сами сели и поплыли по лунной дорожке к другому берегу, к устью речки. Там нерестилась рыба. Набилось ее в речку, видать, очень густо — при первом же погружении мережа наполнилась живой благодатной тяжестью столь щедро, что Петр едва-едва поднял мотню над водой. Костик ловко подхватил ее и бултыхнул в лодку. Попалась в основном плотва — увесистая, пузатая,