Васек чуть притормозил.

— Вперед! — теперь уже угрюмо, сжимая в прямую линию губы, повторил полковник. — Только вперед! Приказываю!

— Он приказывает! — доцент задохнулся от возмущения. — Мало вам было в армии приказывать. Двадцать лет приказывали!..

— Давай, Васек, жми! — жестко сказал полковник.

И Васек, виновато оглядываясь на доцента, дал газу и погнал машину так шибко, что она враз натужно задрожала и мелко задребезжала стеклами.

— Ах, вот вы как! — надрывно выкрикнул Игорь Павлович, и Володе показалось, что доцент сейчас заплачет. — Теперь я знаю, как вы ко мне относитесь, Иван Иванович! Я это всегда чувствовал, а теперь знаю точно. Вы не хотели, чтобы Любаша выходила за меня замуж. Вы настояли, чтобы мы жили отдельно от вас. Вы тайно настраиваете ее против меня… Но за что? За что?..

Игорь Павлович начал икать и истерично похохатывать.

— Остановись, Васек, — страдальчески морщась, сказал полковник.

Вышли из машины и стали на дороге, думая каждый о своем. Полковник уже ругал себя, что не позволил зятю вернуться за Библией. Доцент, весь еще во власти обиды, мысленно клялся, что ни на какие рыбалки он с тестем больше не поедет и вообще порвет с ним всякие отношения. Володя думал о том, как он будет сдавать сегодня экзамен злому, расстроенному Игорю Павловичу.

После вчерашней грозы день занимался на редкость погожий. Правильно предсказал Игорь Павлович… Синело небо, сверкали корой и снегом придорожные березы, с куста на куст перелетали и посвистывали умиротворенно красногрудые снегири.

После грозы, как это всегда бывает, покой опустился на землю…

Происшествие

Поздним январским вечером по небойкой загородной дороге ехали в новенькой «Ниве» два колхозных председателя — хмурый Терентий Павлович Веприн и веселый Аркадий Петрович Лазков. Оба возвращались из областного центра, где были по важным делам: Лазков выбивал листовое железо для строящегося коровника, а Веприн пытался достать оборудование для колхозного кормоцеха. Железо Аркадий Петрович выбил, а вот Терентий Павлович возвращался ни с чем. Раздраженно сопя, он крутил баранку и локтем отстранял пухлую руку Лазкова, который сидел сзади и все норовил обнять за плечи своего неудачливого товарища, В другой руке у него была бутылка. Приставив ее к уху Веприна, он время от времени встряхивал «Пшеничную» и канючил:

— Ну уважь, пожалуйста… Слышь, как булькает?.. Ну выпей, друг!

— А с какой радости? — замогильно бубнил Терентий Павлович. — Приеду я сейчас, а ко мне зоотехник, как с ножом к горлу… Он у меня такой — и ночью не постесняется вломиться.

— Да брось ты! — хмельного Лазкова бросало на ухабах из стороны в сторону, поворачивало так и этак. — Плюнь и разотри! Забудь!.. Ну выпей, я тебя прошу… Не желаешь?.. Эх, мороз, мороз, не морозь… — заорал было Аркадий Павлович песню, но сразу осекся, крепко ударившись носом о плоский и твердый, как кирпич, затылок Веприна — тот, резко тормознув, остановил машину. Поперек дороги, перегораживая ее, стоял автобус. С высокой подножки спрыгнул парень в кожаном шоферском картузике.

— Ну чего тебе? — с неудовольствием спросил Терентий Павлович, приоткрывая дверцу и жмурясь от слепящего ледяного сияния автобусных фар. Тут же в лицо ему секанул снежной крупой такой жесткий ветер, что он на миг задохнулся, потом закашлялся.

— Рейсовый я, — с простудной хрипотцой в голосе объяснил шофер. — Поверите, два часа от города пиляю. Дорогу на глазах заметает…

— Да закрой же, черт! — из сумрачной глубины жалобно взвыл Лазков. — Эк холоду напустил!

— Дай проехать! — раздраженно буркнул Терентий Павлович шоферу, который жался к боку машины, не давая захлопнуть дверцу.

— Да вы послушайте сперва! — обидчиво закричал парень. — Я же к вам, в Викторово ваше, людей ваших везу… И нечего притворяться, что не знаете меня. Я на этом маршруте второй год уже, знаешь меня, председатель, как облупленного.

— Ладно, говори, чего тебе?

— Не проеду я дальше, а у вас вездеход. Докиньте до Викторова моих пассажирок. Две девчонки всего… Эй вы, пигалицы! — сипло крикнул он, обратив к автобусу сизое озябшее лицо. — Вы что, уснули там?

В дверях автобуса показались пассажирки: одна в низких замшевых сапожках, другая в суконных ботиках. Легкие короткие пальтеца не прикрывали даже коленок — они, почудилось Веприну, вишнево светились под капроновыми чулками.

— Здрасьте, Терентий Павлович, — робко поздоровалась та, что в ботиках. — Мы на каникулы едем, к мамам.

— Кто это — мы? — Веприн с угрюмым беспокойством рассматривал тонкие девичьи ноги, на которых будто бы и вовсе ничего не было. Девчата уже начали потихоньку притоптывать мысочками и каблуками, пританцовывать на заснеженной дороге.

— Я Оля Егорушкина, а вот она — Ира Давыдова.

— А-а, — неопределенно протянул Веприн. — Ну залазьте. Да поживее!

Девочки втиснулись на заднее сиденье, к Лазкову.

— По бокам красавиц прошу, по бокам, — дурашливо засуетился Аркадий Петрович. — Чтоб старая кровь согрелась!..

Шофер развернул автобус, посигналил на прощанье и поехал обратно, в город.

Веприн щелкнул кнопкой, включая внутренний свет, ворохнулся за рулем по-медвежьи, поворачивая массивную голову на толстой короткой шее. Теперь он действительно узнал девчат: смуглую, синеглазую, яркую с виду Олю Егорушкину и бледную, неприметную Иру Давыдову. Да и как было не узнать, не вспомнить их — двух девушек на всю большую деревню? Когда-то Веприн сильно рассчитывал на них, проча в доярки. Ан нет же — потянулись к городской жизни, укатили, хотя он, Терентий Павлович, снизошел до личной беседы с ними, до смиренной просьбы остаться в родном колхозе, принять, как говорится, трудовую эстафету от своих уставших вусмерть, изработавшихся в мочало матерей…

Веприн в сердцах даванул на педаль, машина взвыла, набирая скорость.

— Эх, мороз, мороз, — играя в добра молодца, затянул Аркадий Петрович, как крылья, раскидывая по сиденью руки и привлекая к себе девчат. — Петь умеете, глазастые?

— Это они умеют, — проворчал Веприн. — За песнями и рванули в город… Артистки будущие, видишь ли…

— Не понял, — приставил к уху ладонь Аркадий Петрович.

— В училище, вишь, поступили, культурно-просветительное… А уж как просил их остаться!

— Так мы ж вернемся, Терентий Павлович, — несмело сказала Оля Егорушкина, — Закончим училище и вернемся. Мы в клубе знаете как работу наладим… Правда, Ира?

— Да пропади он, ваш клуб, — сердясь все больше, забормотал Веприн. — Мне доярки нужны, телятницы, а вы про клуб долдоните…

— Не прав ты, не прав! Недооцениваешь! Недопонимаешь! — захохотал Лазков. — Не слушайте его, белозубые! Лучше давайте петь… А ну дружно!.. Эх, мороз, мороз, не морозь меня!..

— Не морозь меня, моего коня, — подтянула Оля, пуская свой тоненький голос вдогонку густому баритону Аркадия Петровича.

— Мо-е-го коня-а, — низко, басовито откликнулась из своего угла неприметная Ира, и Лазков, знаток и любитель народной