Вместо того чтобы самой ухаживать за Скоттом, пока он был беспомощен, она наняла экономку, угольно-черную богомолку из Форт-Смита, что в штате Арканзас, которая могла бы сойти за родственницу Флоры. Эрлин носила лавандового цвета тюрбан и слушала мыльные оперы для домохозяек по радио, отвечая героям, будто и сама была персонажем. Хотя Скотт не пользовался другими комнатами, она каждый день обходила весь дом с пылесосом. Пока он принимал душ по утрам, Эрлин меняла постельное белье, клала свежую пижаму и убирала влажную, вывешивая ее сушиться на веревке, как половинки пугала. Зная о слабости Скотта к сладкому, пекла божественный бисквитный пирог с заварным кремом. Скотту Эрлин нравилась, и без нее он был как без рук, однако само присутствие экономки напоминало: Шейла наняла ее, чтобы не сидеть с ним самой.

Скотт понимал ее сомнения. И разделял их, зная свои слабости и недостатки. Он столько раз уже просил прощения за тот случай с пистолетом, за постоянные загулы… Поначалу Шейлу трогало его раскаяние, но со временем она стала смотреть на него так же, как сам Скотт смотрел на Зельду – как на источник хаоса.

Банк выплачивал проценты, работы не предвиделось, а значит, ничто не мешало ему приступить к написанию романа и вернуть расположение Шейлы трезвостью и трудолюбием.

Но прежде чем написать первое предложение, необходимо было подготовиться. Первым делом Скотт позвонил в агентство – хотел нанять секретаря. Поговорив с девушкой и убедившись, что она никоим образом не связана со студиями, он взял с нее клятву держать язык за зубами и принял на работу начитанную молодую особу по имени Фрэнсис Кролл[164]. Хрупкая, бледная и с легкой хромотой, она, как и Дотти, родилась и выросла в Нью-Йорке, так что Лос-Анджелес на нее большого впечатления не производил. Фрэнсис польстила Скотту тем, что читала несколько его рассказов в школе, хотя какие именно, припомнить не могла. Ее отец работал в Голливуде скорняком, а это могло пригодиться. Еще она была еврейкой, что, возможно, окажется нелишним, когда он начнет прописывать Стара – поднявшегося на вершину успеха сына Старого Света.

Рабочий кабинет устроили в свободной спальне на первом этаже. Приподнявшись на подушках, Скотт перебирал коробки с записями, надиктовывал характеристики персонажей, описания мест действия и зарисовки сцен. Машинисткой Фрэнсис была превосходной, клавиши только успевали щелкать под ее пальчиками, так что заканчивала она иногда раньше самого Скотта и при этом не уставала держать идеально прямую спину.

– Прочти-ка, что получилось, – говорил он, и она немедленно выполняла просьбу.

Из дома она принесла собственный словарь, и Скотт частенько обращался к Фрэнсис, чтобы проверить правописание или грамматику. Ей было самое место в колледже, но, как утверждала помощница, ее больше интересовала жизнь. Фрэнсис всегда приходила вовремя, в хорошем настроении и помогала Эрлин на кухне, ходила за Скоттом, как дочь, срезала для него розу и ставила в высокую вазу на комоде, следила, чтобы он не забыл принять лекарства. Даже с открытым окном в комнате всегда было душно, но она не жаловалась. Однажды, когда духота стояла особенно невыносимая, после окончания работы Фрэнсис спросила, можно ли ей носить шорты, будто на то требовалось особое согласие.

Поначалу работа больше напоминала сухое счетоводство. Перебрав все коробки, Скотт присвоил номер каждой записке, рассортировал, а Фрэнсис потом все перепечатала. Он внимательно изучал все записи, вносил правку и возвращал на место. Постепенно, черновик за черновиком складывался том, а ветерок стал освежать застоявшийся воздух. Случалось, что Фрэнсис не могла разобрать его почерк и просила прочесть некоторые слова, но они подолгу могли работать и молча. Это взаимопонимание без слов, как и предчувствие удачного романа, приносило ему немалое удовлетворение. Фрэнсис тоже любила насвистывать во время работы, и иногда они незаметно для самих себя подхватывали мотивы друг друга, замолкали, начинали снова. Интересно, знал ли ее молодой человек, какое у Фрэнсис замечательное чувство юмора?

Скотта забавляло, что они были тезками. Иногда он называл помощницу Фрэнни, а чаще Франсуаза[165], как героиню Пруста.

– Франсуаза, напечатай письмо, s’il vous plait.

– Oui, monsieur[166].

«Надеюсь, доктор учтет, как ангельски добра ты была ко мне на протяжении всего этого нелегкого испытания, – диктовал он. – Я все еще вынужден отлеживаться в кровати, хотя уже почти поправился, несмотря на адскую жару. Вода превратилась в предмет роскоши, так что теперь дамбу охраняют вооруженные полицейские, а кубики льда могли бы заменить наличные. Прошу, не беспокойся о моем здоровье. На этот раз на четыре месяца не затянется. Тот нью-йоркский шарлатан просто не знает, на что я способен. Единственное, что в самом деле меня печалит, так это испорченное впечатление от твоей победы. Доктору я написал и рассказал о ней. Ты вела себя мужественно, заботливо и нежно, и я этого никогда не забуду».

Фрэнсис не стала ни о чем расспрашивать, однако в ее глазах читался интерес. Адрес больницы говорил о многом, и Скотт в очередной раз задумался, как бы получше объяснить положение Зельды. Сказать, что она в пансионате или санатории – значит недоговорить правду, а в сумасшедшем доме – испугать девушку.

– Зельда в клинике психогигиены.

– Сожалею.

– Спасибо. Ей некоторое время нездоровилось. Теперь, можно надеяться, ей лучше.

– Я рада.

Скотт говорил доверительно, она – сочувственно.

– Это она? – спросила Фрэнсис, показывая на фотографию Скотта и Шейлы в «Коконат-Гроув».

– Нет, это просто друг.

– Очень красивая.

– Согласен, – ответил Скотт, подмечая извечную женскую предвзятость по отношению к чужой красоте.

Он продолжал посылать Шейле розы с взволнованными записками. Печатая страстные мольбы Скотта, Фрэнсис, наверное, думала, что попала в фарс времен английской Реставрации, но вида не подавала. В пятницу, представляя их друг другу, Скотт ощутил то же волнение, что и за первым ужином с Шейлой и Скотти в «Трокадеро», а потом – облегчение, когда женщины нашли общий язык.

– Она очень молода, – позже сказала Шейла.

– Ты говоришь так, будто это плохо.

– Я говорю, что девушки в этом возрасте очень впечатлительны. И она тобой восхищается.

– А разве нечем?

– Есть, когда не ведешь себя как последний осел.

– Ты, видимо, хотела сказать «козел».

– Вот как сейчас, например.

Скотту не хотелось это признавать, но всю неделю, пока Фрэнсис была рядом, он не особенно скучал по Шейле. Теперь он много работал – перед ним открывался Голливуд Стара, совершенно иной мир. Он просыпался рано и начинал писать, чтобы к приходу Фрэнсис ей уже было с чем работать. К обеду Эрлин заваривала мятный чай и подавала его на тенистой веранде с видом на бассейн, ставила себе стул и обмахивалась фартуком, чтобы почувствовать хоть дуновение ветерка. Холмы приобрели цвет запеченного пирога. Вдали возвышались заснеженные вершины, дающие ложную надежду на прохладу. Несмотря на запрет, Скотт выкуривал единственную за день сигарету, и они слушали стрекот невидимых в кронах цикад.