Он и сам посмеивался над собственной сентиментальностью. Рюмка опустела.

– Uno mas? – спросил официант.

– Uno mas, – ответил Скотт, поднимая палец.

Когда колокол на нерушимой церкви пробил час ночи, а zocalo опустела, на край рюмки опустился крупный серый мотылек. Скотту казалось, что сидел он довольно долго, иногда расправляя крылышки, будто разминаясь, перед тем как снова вспорхнуть над столиками. Скотт подумал, что это знак, исполненный смысла, но официант куда-то запропастился, и некого было призвать в свидетели. Тогда он решил, что пора бы заканчивать, а то не дойдет до дома. И, к своему удивлению, надевая пиджак, никак не мог найти рукав.

Подошел официант с бутылкой.

– Не надо mas, – отмахнулся Скотт, покачиваясь в такт пальмам, и дал ему еще два песо. – Muchas gracias, amigo. Buenos noches[161].

Не вызвать ли сеньору такси?

– Не надо, gracias. Сам дойду.

И правда, за плечами были годы опыта. Надо только наклониться вперед и переставлять ноги, иногда опираясь на встречные столбы и стены, чтобы идти ровнее. Из ночного клуба назойливо и глухо доносилась музыка, хотя слышались только барабаны и маракасы. Шатаясь, помахивая рукой и покачивая бедрами, Скотт заглянул в открытую дверь. Он изнемогал от жары, во рту пересохло, а на барной стойке стояло пиво… И все же надо идти спать. Зельда встанет рано, чтобы перерисовать весь этот чертов остров.

Видимо, где-то он не там свернул, потому что стриптиз-клуб никак не попадался на глаза. Улица упиралась в церковный дворик, так что Скотт успел и перекреститься, и справить нужду под ближайшим деревом. Приведя себя в порядок, он развернулся и пошел по направлению к zocalo, путаясь в лабиринте незнакомых улиц. И в конце концов очутился в начале того же переулка, по которому шел вчера мимо ярко освещенного гаража.

Туристы сюда не заглядывали. Воздух в гараже был затхлый, провонявший потом, старым моторным маслом и дешевыми сигарами. Свет от висящей на проводе голой лампочки рассеивался в дыму, плотном, как опиумный. Крестьяне напирали на ограждение, сколоченное из грубых досок, высотой по колено, размахивали песо и выкрикивали ставки. Cinco, el negro! El rojo, dos![162]

Демонстрируя чемпионский боевой дух питомцев, хозяева ходили по рингу, держась друг напротив друга. Их танец был в чем-то сродни страстному танго. Скотт уже видел такие бои с Эрнестом в одном цыганском таборе под Ниццей. Пока тот вдохновенно рассуждал о жестоком величии этого спорта, начав рассказ со времен Карла Великого, пара полуголодных молодых петухов разорвала друг друга в клочья.

Птицы били крыльями с пронзительным кудахтаньем. Вся процедура была устроена так, чтобы до предела распалить и зрителей, делавших ставки, и бойцов. Скотт оказался в этой компании единственным белым, да еще и одет был в льняной костюм, а потому привлекал внимание. Чтобы не вызывать подозрений, он расправил бумажку в один песо и поставил на некрупного El Negro – всегда занимал сторону слабого. Остальные будто решили, что пришелец владеет какими-то тайными знаниями, и на черного посыпались ставки. Толпа одинакова что здесь, что на бирже.

Если бы птицам просто давали забить друг друга до смерти – древнее стремление к соперничеству в их природе, – одно это уже было бы немалой жестокостью. Однако хозяева шли дальше и привязывали к лапам лезвия, наподобие шпор. И тогда, и сейчас Скотт считал петушиные бои варварством. Эрнесту нравилось думать, что беспощадным его сделала война, но Скотту доводилось боксировать с ним, и он подозревал, что тому просто нравилось чувство превосходства, приходящее при виде страданий соперника. Эрнесту никогда не нравилась Зельда. Когда у нее случилось первое помутнение, он прямо сказал Скотту, что лучше бы ему с ней расстаться. Может, как раз поэтому отношения между ними разладились, хотя Скотту хотелось видеть в Эрнесте друга. С тех пор тот не упускал случая уязвить его.

Хозяева были готовы, они склонились к своим подопечным и еще нашептывали им что-то напоследок. Распорядитель собрал последние ставки, спрятал их в коробку и перебрался через деревянный барьер к зрителям. Повисла напряженная тишина. Хозяева сошлись в центре круга с важностью дуэлянтов. Опустились на одно колено и поставили, еще придерживая, петухов на запятнанный бетонный пол. Толпа вокруг Скотта в благоговении замерла перед жертвоприношением. Распорядитель поднял руку, готовясь дать сигнал, обменялся кивками с хозяевами и рубанул воздух.

Хозяева отступили, толпа взревела. Петухи бросились друг на друга и сцепились в беспорядочный клубок перьев, засверкали в свете лампочки шпоры. Птицы сталкивались в воздухе, с шумом дрались и клевались, падали на пол, кружили по рингу. Отступали, снова накидывались, царапаясь и толкаясь. Раза три-четыре сходились они, прежде чем пролилась первая кровь. Самого удара Скотт не заметил, но из схватки черный вышел, подволакивая крыло. Сосед, поставивший на El Rojo, хохотнул и похлопал Скотта по плечу.

Петухи поднялись в воздух в новой атаке. Но черный с больным крылом едва оторвался от земли, красный же взмыл, ранил соперника под глазом, а сам приземлился у дальней стенки, где стал вышагивать с гордым видом победителя. Под улюлюканье толпы на ринг вышли хозяева, чтобы снова стравить птиц. Красный раздухарился, черный выпрямился – бой! Раненый пытался сделать выпад, но красный взлетел и обрушился ему на грудь, шпора вошла до самого основания. Черный отшатнулся и упал прямо рядом со Скоттом. Казалось, он мигнул ему черным глазом, и по клюву побежала кровь. Судя по всему, шпора проткнула легкое, поскольку пятно на груди расползалось и воздух пузырился на нем при каждом выдохе. Красный снова прошелся по центру, похваляясь победой.

Однако зрители требовали смерти. Хозяин поверженного петуха выругался и с презрением махнул на него рукой, отрекаясь, а хозяин победителя подхватил его и нежно похлопал. Черный бил крылом и мигал, глядя на Скотта, беззвучно открывая и закрывая клюв. Когда красного понесли домой под возбужденные возгласы собравшихся, Скотт перелез барьер и подобрал умирающую птицу.

Ничего подобного он не планировал и сам от себя не ожидал. Он направился к дальней стенке, представляя, как увернется от распорядителя и сбежит. Где-то должен быть черный ход. Оказавшись на улице, Скотт понял, что придется удирать от толпы, как от тяжеловесных защитников гротонской футбольной команды. На его стороне были внезапность, Господь и правда, как у странствующего рыцаря, но он был стар и пьян, а потому споткнулся и упал. Не успел Скотт подняться, как оказался в центре огромной кучи-малы.

Никогда еще в жизни Скотта не случалось ни такого жаркого лета, ни такого мучительного бездействия. Неделями на небе не появлялось ни облачка, ручьи пересыхали, погибали поля, фермеры воевали с городом за воду. Скотт не выходил из запоя, ссорился с Шейлой и взводом пытавшихся лечить его медсестер, наводнивших Белли-Эйкес. От нервного напряжения он сильно сдал, снова обострился туберкулез, появилась одышка и ночные поты. Врач прописал строгий постельный режим и внутривенные вливания. Скотт почти не покидал комнату с плотно зашторенными от жары окнами и, по мере того как текли дни заточения, постепенно приходил в себя, а Шейла приезжала все реже и реже.