Сейчас пальцы судорожно сжимали мокрую червинку, как будто силясь вдохнуть жизнь и в этот маленький бесформенный комок. Если таких людей убивать, то глина так навсегда и останется глиной. Грязью, сырым ошметком. Не людей они убивают, а саму жизнь. Они загнали себя в волчью нору, сама жизнь против них, и они убивают ее.

— Глумский, — сказал я. — Мы должны найти Горелого.

Голос мой срывался, косые струи били в лицо и скатывались на губы соленой влагой. В двухстах метрах от нас шумел мокрый лес, где скрылась шестерка бандитов. Дождь начал смывать с лежавшего перед нами гончара слой красной глины. Червинка высвобождала тело. И комок, зажатый в пальцах, расплылся, слился с красной землей, из которой был взят.

Не так давно, сидя на завалинке — в закатном небе плыли розовые, меняющие очертания облака, — я учил этого человека жить. Я кричал. Если бы знать тогда, если бы знать! Я сумел бы спасти его.

— Такого гончара не сыскать, — сказал Глумский. И совсем уж невпопад добавил: — Сына я хотел на его дочери женить.

Он посмотрел на серое низкое небо, на лес.

— А Горелому жить нельзя, — процедил он сквозь стиснутые бульдожьи зубы.

Мы несли Семеренкова по глинистой дороге, скользя и оступаясь. Мимо разбитых бронетранспортеров, вдоль склонов карьеров. Дождь сек наши лица.

Горелый. Горелый. Мы узнали теперь, почему он так упорно держался около Глухаров. Дорогой ценой, но мы узнали его тайну. Стала ясна самая важная и самая темная страничка в его биографии — история со сгоревшими бронетранспортерами.

«Горелому, конечно, было известно, какой груз конвоирует он со своим отрядом, — размышлял я. — Быть может, у него было секретное задание от своего бандеровского начальства- постараться прибрать деньги и документы для нужд многочисленной агентуры, которую националисты оставляли в нашем тылу? Кто знает! В ту пору, говорят, эти бандиты начали проводить «самостоятельную» политику. Поняли, что на прежних хозяев — гитлеровцев — полагаться уже нельзя. Но этот самый абвер, наверно, еще полагался на Горелого».

Я посмотрел назад. Две разбитые бронированные машины выделялись на фоне леса ржавыми пятнами. Да, здесь все и разыгралось. Горелый и дружки сумели спасти два мешка. Немцев из экипажа, должно быть, добили. К чему свидетели? Мешки конечно же надо было срочно спрятать. Рядом находилось немало немецких подразделений: абвер проводил эвакуацию своих секретных складов и архивов. К тому же Горелый был ранен, получил ожоги. Силы его были на исходе. А он не настолько доверял дружкам, чтобы вручить им на хранение бумажные мешки с ценностями.

* * *

Мы шли по краю карьеров, медленно приближаясь к гончарне. Сапоги месили рыжую грязь. Этой же дорогой поздней осенью сорок третьего шагали полицаи, поддерживая раненого начальника. Почему Семеренков оказался в тот час на заводике, непонятно. Печи стояли холодные, глухарчане прятались в хатах… Но ведь Семеренков не мог жить без гончарного круга!

Безжизненное, покрытое каплями дождя лицо Семеренкова покачивалось сейчас передо мной на туго натянутом брезенте. Оно выстывало под дождем, и в обострившихся скулах уже угадывалась твердость и холодность камня.

Что ты делал в тот несчастливый час на заводике, гончар? Крутил босыми ногами спидняк, вытачивая диковинной формы глечик?.. Или собирал червинку для Антонины, лепившей своих зверей? Наверно, Горелый даже обрадовался гончару. Ведь это был отец Нины, человек, находящийся в полной зависимости от полицаев. Старшая дочь, которую Горелый увел в лес, превращалась теперь в заложницу. «А жива ли она? — мелькнула мысль. — Если бы она была жива и оставалась вместе с Горелым, тот не осмелился бы убить гончара».

Голова Семеренкова со слипшимися, мокрыми прядями полуседых волос покачивалась на брезенте. Антонина… Как я скажу тебе об этом? Чем смогу помочь? У меня даже не будет времени, чтобы побыть рядом, разделить горе, его первый, самый острый приступ. О старшей сестре я ничего не скажу. Наверно, вскоре после того, как полицаи увели Нину в лес, она пришла в себя и попыталась убежать или убить Горелого. В любом случае бандюги не могли выпустить ее из УРа: она знала расположение их убежищ. Горелому важно было, чтобы Семеренков все-таки считал старшую дочку живой. Чтобы она оставалась вечной заложницей.

Горелый. Ловкий, изворотливый полицай Горелый. Всех хотел перехитрить… Пальцы мои намертво вцепились в края дождевика, на котором мы несли гончара. Идти было тяжело. Гимнастерка липла к телу ледяной коркой. Пулемет впивался железными гранями в спину. Но я ощущал это, только когда возвращался мыслями из прошлого.

Итак, Горелый писклявым своим голоском приказал зарыть, упрятать до поры до времени бумажные мешки. Семеренков, едва ушли полицаи, растопил печь в сушильне и… Наверно, его взял страх при виде мешков с фашистскими орлами и надписями. И он сжег их — словно открестился от нечистой силы.

А Горелый вернулся. Отсиделся в лесу, залечил ожоги и вернулся к весне. Он не поверил Семеренкову, когда тот рассказал правду. Такого бывший начальник вспомогательной полиции просто не мог понять. Лжет гончар!.. Присвоил себе два миллиона. Что бы ни говорил Семеренков, бандюги ему не верили. И, страшась за судьбу дочерей, он стал темнить, изворачиваться, под разными предлогами оттягивать решающую минуту. Отсюда, видать, так удивившее меня выражение робости и заискивания. Страж и ложь изменили гончара. Он, наверно, и в последние минуты тянул время, указывал бандитам все новые места, как будто путаясь. Вот отчего они изрыли ямами гончарню.

Сейчас лицо Семеренкова разгладилось. Оно даже стало спокойным. Каменно-твердым, как слепок. Ушли все боли и заботы. Вместе с жизнью. «Успокоился». Вот ведь как точно говорили раньше. Успокоился… Неужели люди могут обрести полное спокойствие только со смертью?

— Глумский! — сказал я.

Председатель шагал впереди, согнувшись, сосредоточенно, с карабином за плечами.

— Постой, Глумский!

Мы осторожно опустили брезентовый плащ на обочину, где густо росли баранчики и подорожник.

— Ну? — Глумский глянул на меня через плечо.

— Почему Горелый тянул с этой операцией до осени? — спросил я. — Почему не постарался достать чертовы мешки раньше? Как ты думаешь?

— Что я тебе, ЧК? — сказал председатель. — Откуда мне известно? Да и какое это имеет сейчас значение?

— Имеет! — ответил я. — Сейчас все имеет значение.

Теперь он повернулся ко мне всем телом. Вниз, на дождевик, он старался не смотреть и поэтому как-то странно кособочился.

— Для себя, наверно, берег, — сказал он.

— Для себя?

— Выжидал… Если б он раньше деньги и документы взял, пришлось бы отдать начальству. А он выжидал, как дело пойдет. Может, немцы повернутся. Мало ли… А теперь дело к зиме, самое ему время с этими деньгами смыться. Рассосаться в народе. Может, домишко где купить. Без денег он кто?.. Пошли!