Я подхватил пулемет и побежал за ними, я торопился, надо было обогнать толпу. Запасная коробка болталась в кармане, как гиря, стуча по ногам. МГ тянул к земле. Я еще не научился бегать как следует после госпиталя. Рот мгновенно пересох, в легкие как будто самоварных жгучих угольков насыпали.

* * *

Задыхаясь, я отбежал в сторону, к Панскому пепелищу, откуда хорошо был виден заводик, стоявший чуть в низине. Вставил коробку с новой лентой и дал первую очередь по заводскому двору, где мельтешили фигурки бандитов.

Фигурки эти забегали быстрее. А толпа приближалась к гончарне. Густой массой стекала по дороге.

Пришлось выпотрошить почти всю пятидесятизарядную ленту, поливая завод. Огонь не был прицельным, но кому нравится воробьиное цвирканье пуль над ухом? Темные фигурки выстроились неправильной цепочкой и, петляя между карьерами, потянулись к лесу. Я насчитал семь человек. Они четко обрисовывались над краем карьеров. Откуда взялся седьмой? Когда цепочка оттянулась к лесу, я насчитал шестерых. Видно, прежде померещилось или от пота зарябило в глазах.

Цепочка скрылась за двумя обгоревшими транспортерами, снова выползла и втянулась в лес, как змея. Ну что ж, полностью отбились. На сегодня отбились. Толпа глухарчан уже вбегала во двор заводика. Дымки из-под стрехи стали гуще, но я видел, что маленький горбатый человек, став посреди двора, размахивал руками — и над головами глухарчан появились багры, бабы уже бежали к ставку и колодцу с ведрами, кто-то, подхватив вилы, лез на крышу, чтобы сбросить загоревшуюся солому.

Тучи опустились еще ниже, потемнели, и пошел дождь. Спасительный косой тяжелый дождь. Я подставил каплям пересохшие губы. Дождь бил по щекам, по глазам, смывал темную жижу с гимнастерки. Я поднял пулемет и побрел к заводу. От гимнастерки шел пар.

Глинистая земля сразу же стала скользкой. К сапогам налипали тяжелые мокрые комья.

Подбирая карабин Глумского, я поскользнулся и про ехал метра три по глине, как по льду. И расхохотался, лежа на земле и глядя в набухшее, тяжелое небо, откуда крохотными бомбочками летели капли. Только сейчас я почувствовал, что дождь холодный, а мокрая гимнастерка леденеет под ветерком. Но я хохотал, подставив лицо каплям. Отбились! От самого Горелого отбились! И я жив, жив, жив! У меня было такое ощущение, что бандиты навсегда оставили Глухары и больше никому в селе не угрожает пуля.

— Видно, они хотели ее оглушить, да не рассчитали, сказал мне Глумский, показывая на Кривендиху.

Она лежала у сушильной печи лицом вниз, ее длинная и широкая юбка огромным треугольником распласталась на глиняном полу, и из-под этого треугольника торчали тонкие желтые палочки-ноги в худых башмаках. Печи — они рано морщинят и высушивают людей, кожа натягивается на костях, как на сапожных колодках. И у моей Серафимы была такая же обожженная кожа, тонкие руки и ноги.

— После гулянки ей было заступать, вот и пошла, сказал Глумский. — И не попросила замены.

— За Валериком послали? — спросил я.

— Послали.

— Домой?

Председатель искоса взглянул на меня. Приоткрыл бульдожьи зубы.

— Куда надо послали… Чего им сдалась гончарня, чего они искали? — сказал он. — Ямы вырыли. Зачем? Что ж это такое?

Сквозь балки потолка и сюда, в сушильню, падали капли дождя. Крыша над заводиком была почти вся сорвана и сброшена вниз. Желтая и черная солома лежала на земле, парила под дождем.

По двору бродили закопченные люди с вилами, топорами и баграми. Все были оживлены, разговаривали, но вполголоса, поглядывая в сторону сушильни.

Дождь и багры спасли заводик, точнее, его стены. Все, что было внутри, изуродовали гранатные взрывы. Здесь, в закрытом помещении с толстыми стенами и маленькими оконцами, ударная волна похозяйничала как следует… Гончарные круги расщепило на части, даже толстые спидняки не выдержали. Опрокинуло все столы с посудой, и глечики-сырцы, оставленные с вечера, лежали на полу плоскими кусками, все еще сохранявшими некое подобие сосудов. Все стены были разукрашены красками, превращены в щербатую палитру. Желтые, красные, синие, зеленые пятна… Зачем?.. Бессмысленное, дикое разрушение, непонятная месть.

Штабель готовой посуды во дворе стал кучей черепков. Глечики, барильца, горшки, куманцы, макитры лежали разноцветной, искрящейся глазурью массой. Рядом шипела и потрескивала груда соломы. Я поднял один из черепков- бочок расписного барильца. На нем зеленела веселая, тянущаяся лепестками вверх «сосонка». Может быть, та «сосонка», которую в день, когда я пришел поговорить с Семеренковым, выводила коровьим рожком Антонина? Тонкие пальцы крепко держали коровий рожок, узор вился, трепетал, а барильце, медленно вращаясь, подставляло свой рыжий бок. Тогда я впервые встретился с ее глазами, и между нами возникло мгновенное ощущение родства и близости. Оно оказалось безошибочным. Антонина. Антоша.

Я положил осколок барильца в карман.

Неподалеку, на ровной, усыпанной стеклами и черепками площадке, собрались старухи. Бабка Серафима грозила лесу высоко поднятым острым желтым кулачком и поясняла, что она думает о бандитах. Это был своего рода бабий митинг. Серафима, конечно, говорила не «по-письменному». Ругань Серафимы звучала как заклинание.

Что искали на заводе люди Горелого? Я задавался тем же вопросом, что и председатель. Бандиты вырыли две большие ямы: одну — в цехе обжига, рядом с печью; вторую- во дворе, у дальнего угла гончарни. Видно, работали всю ночь.

Клад, что ли, был здесь зарыт? Мне снова вспомнился рассказ Сагайдачного. Искали золото? Чушь… Горелый не мог быть фантазером. Фантазеры не шли в полицаи. Туда шли люди трезвые, очень трезвые, с четким представлением о материальных благах и выгодах.

Но что-то они искали! И, видно, не нашли, иначе не стали бы в припадке злобы жечь гончарню. Семеренков явно имел отношение к поискам. А зачем им понадобилась Антонина? Гончар не открыл им всего, что знал, и они решили прибегнуть к самому сильному средству воздействия? Да, об этом и Сагайдачный говорил: «Вся их операция имеет отношение к Семеренкову». Гончар знал какую-то тайну. Какую? И почему он не хотел открывать ее?

Семеренков… Может, он-то и был седьмым и я не ошибся, пересчитывая людей, уходивших с гончарни? Но в лес юркнула змейка из шестерых. Это я хорошо видел.

Я отозвал в сторону Глумского и Попеленко. Ватник на «ястребке» был сожжен, а белесые ресницы потемнели от копоти.

— Чего доброго, ты научишься воевать, Попеленко, — сказал я. — Небось первым к гончарне прибежал?

— Первым, — засвидетельствовал Глумский.

— Хиба мы хуже других? — спросил «ястребок».

— Ты иди в село, обеспечь наблюдение, — сказал я своему помощнику. — Там, кстати, у Семеренковых во дворе лежит Климарь. Под мешком. Надо его свезти оттуда.