Один, второй, третий, четвертый – неторопливо и беспечно выворачивали они из-за поросшего акациями дувала на углу. Сумеречники держались в седлах прямо, небрежно придерживая поводья. Рукояти мечей непривычно торчали из-за спин.

– Неужели нельзя было нанять наших? Среди воинов племени хашид нашлось бы немало желающих… – прошипел бедуин Амр, неприветливо щурясь на приближавшуюся кавалькаду.

Бехзад насчитал пятерых сумеречных. Ну и трех баб. Бабы, правда, тоже были при оружии, с мечом и луком при седле.

– Твои бы не справились, – поморщился он в ответ. – На гвардейцах всегда кольчуги, их не возьмешь вашими стрелами. И клинками тоже не возьмешь.

Амр презрительно сплюнул, нагло лыбящиеся лаонцы это увидели. Главный оскалился – непонятно, с весельем или злобно. Гримасничающих самийа не поймешь: на острой морде всегда написано одно и то же – злорадство пополам с издевательской усмешкой.

Девки распустили косы до самого седла – толстенные, не туго заплетенные, цвета спелой пшеницы. Ни платка, ни бурнуса на них, бесстыжих, конечно, не было, хотя одеты были на ашшаритский манер, в просторные бурые накидки и заправленные в сапоги широкие штаны. Вот только морды над джуббами кривились вовсе не человеческие: золотистые, со здоровенными глазищами такого же жидкого золота. Посверкивали длинной искрой пышные, соломенные и огненные волосы.

Павлины сраные, а то мы не знаем, что эти восемь рыл – все, что осталось от вашего клана. Даже запасных коней вы в Газне продали – хороших, здоровенных гнедых, привычных гоняться по лаонским лугам. Все, перерезали вас и в ямы покидали любвеобильные соседи. А вы, родимые, уцелели лишь по счастливой случайности: в Хань у родственников гостили. Ханьцы любят нанимать это сучье племя, телохранители и наемные убийцы из лаонцев получаются отменные. Златовласки рвут горло лишь друг другу, а всех остальных считают несмысленными скотами и презирают.

Сейчас остатки выбитого рода подрядились оказать услугу достойнейшему Садуну и Госпоже.

Одной человеческой свиньей больше, одной меньше – нам все равно, лучезарно улыбнулся тот, кто приехал на переговоры с дядюшкой под арку Хосроев. А вот золото нам нужно, покивал самийа, оно пойдет на восстановление клана. Вон он, четвертый слева – Бехзад узнал его по длинной серьге из граненых топазов. На морду-то лаонцы – впрочем, как и остальные сумеречники – были для него совершенно одинаковы. Интересно знать, как вы род свой возрождать собрались – по очереди занимаясь с тремя девками? Ух, красивые, да, этого не отнимешь, даже под валяной шерстью накидки видно, как сиськи торчком стоят…

– Хватит пялиться, человечек, – источающий ядовитое презрение голос вывел Бехзада из раздумий.

Главный – парс решил, что это главный, потому что парень ехал первым и носил золотую гривну на шее, – смотрел на него с брезгливостью бабы, зашедшей в базарный нужник.

Пересилив желание съездить по наглой высокоскулой морде, Бехзад сказал, как было велено:

– Сегодня после захода солнца по главной почтовой дороге в сторону Харата проедет гонец барида – без почтовых колокольчиков и одетый как слуга при муле. С ним идет гвардейский конвой: десятка в полном вооружении и дюжина пеших гулямов с копьями. Если разобьете караван на пути в Харат – с нас тысяча ашрафи. Ашрафи – больше, чем динар…

– Я знаю, что такое ашрафи, – непередаваемо наморщился лаонец.

Благородный воин, поди ж ты, о деньгах ему говорить противно, видите ли…

Бехзад невозмутимо продолжил:

– А если перебьете их на пути из Харата и передадите нам того, кого повезут в паланкине, – пять тысяч.

– Кого повезут в паланкине? – неожиданно насторожился самийа.

Твое-то какое дело, желтоглазый…

– Это мне неизвестно, – нагло соврал Бехзад.

Самийа плюнул ему под стремя.

Да чтоб тебе треснуть с чутьем твоим собачьим…

– Ну ладно, ладно, – примирительно помахал ладонью Бехзад.

Ишь, уши наставили, злятся, дивово семя…

– Ладно, это нерегиль будет, ну тот, которого в харатской тюрьме держат. Но повезут его в Ожерелье Сумерек и закованным, так что вреда вам от него никакого…

Одна из баб наподдала своему гнедому стременами и выехала вперед. И, громко и раздраженно залопотав, совсем по-человечески замахала пальцем – причем не ему, Бехзаду, а своим дружкам, в особенности тому, кто искрил топазовой сережкой. Лаонец обернулся к женщине и смерил ее долгим взглядом. Она злобно визгнула. Самийа с сережкой лишь пожал плечами. Главный снова развернулся к парсу:

– Полторы тысячи ашрафи, и мы сделаем это по дороге в Харат.

– Шесть, и на обратном пути.

– Нет, – отрезал самийа и поджал тонкие темные губы.

– Почему? – искренне удивился Бехзад.

– А это тебе будет неизвестно, – мстительно отозвался лаонец.

– Ну и иди ты к дивам, – примирительно махнул пятерней парс. – Уговор такой: ни единой живой души чтоб не выжило, даже если там малолетки будут в обслуге. Трупы и всю поклажу – до последней бумажки в почтовых сумках – спалите до угольев и пепла.

– Да, – наклонил голову самийа.

Бехзад облегченно вздохнул и сделал Джамшиду знак подвести мула. Старик-невольник отцепил кожаный мешок и, с усилием вскидывая тяжелую торбу, попытался приподнять ее к стремени лаонца. Тот вздернул длинный запечатанный кошель, даже не поморщившись. И легко, как баклажан, передал дружку.

Старик вернулся к мулу и вынул из хурджина еще кошель, поменьше видом. Самийа перебросил его другому приятелю, словно то был огурчик с огорода.

– Кто нас нанимает? – следуя обычаю, спросил лаонец.

– Вот это золото, – так же привычно ответил Бехзад.

И сделал своим знак трогаться.

Имея дело с аль-самийа, в одном можно быть уверенным точно: даже заплатив вперед, ты знал – тебя не обманут. Сумеречники умели держать слово. Убивать, впрочем, они умели еще лучше.

* * *

Проследив, как скрылся за поворотом улицы последний гнедой коняга с сумеречником в седле, Бехзад облегченно вытер пот со лба.

Длинная тень башенки справа от него почти сливалась с сиреневой густотой улицы. Касифийа погружалась в сумерки, как лежащий на глубине затонувший корабль: его видно при солнце, но не различить в вечернем свете.

– Что встали, о незаконнорожденные?

Услышав этот голос, Бехзад едва не свалился с седла.

Обернувшись, он трижды помянул дивов: на месте старого раба в драном, черном под мышками халате он увидел дядюшку Садуна. В своей всегдашней джуббе цвета меда, перепоясанном веревочным поясом кафтане и высоких сандалиях. Лекарь недовольно кривил губы и прятал в рукав какой-то кругляшик, по виду из серебра.

– Тьфу, дядюшка, зачем вы так со мной? – жалобно протянул Бехзад и почтительно полез с седла, чтобы уступить старшему свою кобылу.