не звонишь, когда бываешь в Стокгольме, – сказала она.

– Я давно там не был.

– Мне казалось, ты часто навещаешь Густава Беккера, нет?

– Да, но, понимаешь… – Мартину не хотелось признаваться, что они с Густавом не виделись почти полгода. И он замолчал.

Вера не выносила тишины, длившейся дольше нескольких секунд.

– Ты не в курсе, там что-нибудь новое намечается? У Густава?

– Полагаю, о выставке в Художественном музее ты уже слышала?

– Да, но это ретроспектива. А я имею в виду новое. Потому что на этот случай у меня есть несколько заинтересованных клиентов. Разумеется, я говорила с Кей Джи, но он что-то промямлил, из чего я, увы, делаю вывод, что он не знает, чем Густав Беккер занимается в настоящее время.

«Значит, галерист так же отдалён и несведущ, как и он сам», – торжествующе подумал Мартин. И тут же почувствовал более дружеское расположение к Вере, которая говорила о том, как редко можно получить доступ к новым работам Густава.

– Труднодоступность – неглупая стратегия. Это набивает цену. Реально. – Она заговорила тише: – Подобная отстранённость – хорошая тактика для того, чтобы повысить спрос и в других областях.

– Что ты имеешь в виду?

Она сделала глубокую затяжку:

– Ничего.

– Ты не можешь просто изречь нечто непонятное и не объяснить, что имеешь в виду.

Вера выпустила мощную струю дыма и раздражённо произнесла:

– Ты говоришь как Сесилия. Всё и всегда нужно определить и проанализировать. Разобрать на части, насколько это возможно. Слушай, скажи честно, Сесилия хоть когда-нибудь веселилась?

– Ну, разумеется…

– Так чертовски умна, прочла столько книг, такой диплом. Сколько лет ушло у неё на эту книгу? Так усердно трудилась, и как всё закончилось. – Вера щёлкнула пальцами и покачнулась. – Но, чёрт, на это ушло десять лет. Она ведь десять лет этим занималась, верно? Примерно, да? И знаешь что? За это время кто угодно написал бы докторскую. Восьмидесятые – ерунда! То ли дело сейчас, когда тебе должны утвердить исследовательскую программу, ты должен получить грант и всё прочее дерьмо. – Она размашисто повела рукой, это был типичный жест Сесилии.

Расстояние между тлеющей сигаретой и её волосами оказалось устрашающе близким.

– Знаешь, в чём была главная проблема Сесилии? Она, чёрт возьми, вообще не умела радоваться. Всё и всегда было важным. Она учитывала всё и ни на что не могла наплевать. А ведь это необходимо, согласен? Необходимо, чтобы жить. Чтобы пожать плечами и пойти дальше. Но каждый раз, когда случалась какая-нибудь дрянь, Сесилия воспринимала её в духе Erbarme dich, mein Gott [70].

– Да, она воспринимает существование всерьёз, – ответил Мартин.

– Tempus [71], Мартин, tempus! – Вера втоптала окурок в траву. – И ты, как никто другой, должен его учитывать. Правильным здесь будет прошедшее время. Она, чёрт возьми, существование всерьёз воспринимала. Что бы ты под этим ни подразумевал.

И в развевающемся за спиной пальто она пошла назад к дому.

14

Эммануил Викнер расположился в самом дальнем углу гостиной. Ракель села в кресло рядом. Праздник угасал. У стола криво стояли пустые стулья, края скатерти смялись, пламя догорающих стеариновых свечей отражалось в бокалах, покрытых жирными пятнами.

– Добро пожаловать на обзорную площадку, – сказал Эммануил и предложил Ракели шоколадную конфету с подноса, лежавшего у него на коленях. – Слева по курсу мамочка в изрядном подпитии после бутылки «Амаретто» оживлённо беседует с бедной лучезарной Сусанной. Думаю, они обсуждают воспитание детей. Сусанна слегка удручена, тебе не кажется? Захмелевшая свекровь вцепилась коготками в её запястье и делится опытом родов в шестидесятых годах прошлого века. А Сусанна трезва. Страшная участь. И всё равно я удивлён тем, что Петеру удаётся производить детей с такой регулярностью. Честно говоря, именно он вызывал у меня наибольшие сомнения. Впрочем, что я могу знать. Гляди-ка, он даже взял ещё одну порцию десерта. А вот и Вера, в этом развевающемся одеянии она просто Скарлетт О’Хара. Ой-ой, кажется, она встревожена. Она на кого-то рассердилась? У неё наметилась сделка? Нет… идёт мимо. Боже, как же громко её каблуки стучат по ступеням, – Эммануил покачал головой. – Не секрет, что она всегда свирепеет, как только речь заходит о живописи Сесилии.

Ракель поняла, что это шанс.

– Представляешь, а я не видела ни одной её работы, – соврала она. Упоминать о картинах в сарае не хотелось. Днём она снова зашла туда тайком, собираясь разглядеть их как следует, но ничего не обнаружила. Байковое одеяло, аккуратно свёрнутое, лежало на полке рядом с бутылочками из-под эфира.

– Безобразие, – произнёс он равнодушно. – Это же часть твоего культурного наследства. У меня дома есть несколько работ, заходи как-нибудь посмотреть.

– С удовольствием.

Эммануил Викнер с пристрастием осматривал очередную конфету, прежде чем положить её в рот и приступить к тщательному разжёвыванию. Ракель задумалась, не стоит ли всё же сказать о картинах в сарае, но слов подобрать не смогла и вместо этого спросила, показав на одинокую с зелёными переливами бабочку, висевшую на стене неподалёку.

– Это одна из дедушкиных?

– Что? А, да, наверное. Бабочки, бабочки. Они повсюду. Бабочки. Ракель, ты что-нибудь знаешь о бабочках?

– Почти ничего.

– Главная функция бабочки – размножение, – произнёс Эммануил. – Я сейчас цитирую «Википедию». Многие виды, к примеру, вообще не способны питаться. Они заинтересованы только в поиске одного или нескольких партнёров для спаривания, а если это самка, то, прежде чем умереть, она должна отложить как можно больше яиц. Меня вдруг осенило, что где-нибудь без четверти три ночи с бабочкой можно легко перепутать среднего посетителя какого-нибудь заведения на Кунгспортавенин, но бог с ними, разве это не говорит во многом и о человеческом существовании?

– Что ты имеешь в виду?

– Да ты, наверное, назовёшь меня циником или обвинишь в слишком упрощённом видении человеческого существования, и в обоих случаях будешь совершенно права. И, кстати, меня очень радует, что моя столь проницательная и критически мыслящая племянница Ракель не принимает слепо на веру всё, что я говорю, только потому, что я её старший родственник. Но я думаю – говорю это, поскольку тридцать семь лет гнул спину, изучая жизнь эмпирически, – что всё, чем мы занимаемся, это хитроумный объездной путь, мы идём в обход, но всё равно вернёмся к отправной точке, а она одна и та же и для нас, и для бабочек… – Он сунул в рот конфету и продолжил: – Ты же, конечно, помнишь своего Фрейда? Непрерывное путешествие организма к смерти. Мы все постоянно едем в одну и ту же сторону, но, как мудро заметил Зигмунд, сидя за письменным столом