Санторий набрал воздуха, чтобы долго и прочувственно оправдывать греховную слабость, но передумал. Огляделся, не обнаружил в комнате боле никого незнакомого, галантно подставил колдунье локоть и, подмигнув, предложил:

— А мы никому не расскажем, ага? Так, может, вы покажете мне свой чудесный дом, госпожа? Как же вы, хрупкая, прекрасная женщина, одна со всем управляетесь? Вам бы ночей не спать от усердия, а между тем лик ваш свеж, как майская роза…

Они неспешно об руку обогнули длинный стол, но, когда голоса уже начали удаляться, Кара передумала и вернулась:

— Верд, мальчик мой, обустрой Таллу в свободных покоях, — добродушная улыбка на краткое мгновение выпустила на волю оскал, — и помни, что метки всё ещё на тебе.

Дурная боязливо выглянула из-за широкой спины наёмника, проверяя обстановку, но, едва парочка скрылась за углом, помчалась проверять, сколько охраны ходит под окнами.

— Валим, — коротко деловито скомандовала она. Ни слезинки, ни дрожащего голоса. Притворяется лучше матери, хоть и не родные.

Верд скрестил руки на груди, пошире расставил ноги, демонстрируя, что с места не двинется: ишь, придумала! Строила тут из себя плаксивую девку, а на деле снова лукавила! Как и с ним, когда надурила и сбежала из-под самого носа! А он, олух, снова не остался равнодушным к девичьим слезам!

— Пойдём-ка, — поймал он её повыше локтя.

— Ты что, нас же так увидят! И Санни надо вытащить ещё… Верд! Верд?

— Пошли, сказал, — сильнее нахмурился он, чтобы ненароком не показать, как злится, что снова остался обманутым.

— Верд! Верд-Верд-Верд! — она отклонилась назад, выпрямила ноги, но и это не остановило, а лишь замедлило наёмника, тянувшего её, как на аркане. — Послушай меня! Стой! Верд, да дай же сказать!

Она скакала встрёпанной обозлившейся кошкой, лупила, кусала его за руку, и без того покрытую шрамами, как чешуёй, но мужчина не останавливался. Слишком обидно оказалось снова остаться в дураках. Бабы! Только врать и умеют!

До первых свободных покоев он дотащил её волоком. Благо, ключ торчал в замке, так что не пришлось искать. Он распахнул дверь одной рукой, готовясь второй зашвырнуть девчонку внутрь, запереть и забыть, как страшный сон. Но она повисла на нём:

— Верд, пожалуйста, выслушай меня! Кара — не хорошая. Она врёт, всем нам врёт! Всегда врёт! Она лживая паучиха…

— Что ж, — наёмник болезненно скривился, но всё же закончил дрогнувшим голосом: — Странно, что вы не родные.

Она обвила его шею, вцепилась в волосы, привстала на носочки, едва не касаясь губами губ, и часто-часто, глотая слова, то поглаживая, то дёргая захваченные пряди, заговорила:

— Прости меня, пожалуйста, прости! Знаю, что соврала, что обидела — всё знаю! Никогда себя не прощу за то, что сделала. Сама — не прощу. А ты прости, пожалуйста! Ну, не можешь простить, так хоть поверь! Кара — само зло. Она никого из нас не любит, никогда не любила…

— Это неправда, — спокойно ответил наёмник. Теперь он знает, что такое любовь. Знает, что в семье случается всякое. И знает точно, Кара тоже любит всех своих детей. А уж такая это любовь, как у других, или нет — не всё ли равно?

— Она людей убивает, Верд!

— Я тоже убивал. И убью ещё.

— Нет, всё не так! Ей нравится убивать, понимаешь? Сколько помню её, сколько знаю, она всегда была чудовищем. Родилась такой!

— Так что ж ты звала её мамой? Что ж вспоминала как самую дорогую и любимую, делилась со мной памятью о ней?

— Да потому что я люблю её! Она ужасная, злая, жестокая… Она ошибалась, много раз ошибалась, а я не могла ни помочь, ни остановить её. Но я люблю Кару! Ни у одной колдуньи не может быть детей, поэтому мы — семья. Сёстры, матери и дочери, единое целое. Я люблю её как мать, Верд, но это не значит, что приму вещи, которые она творит!

Он убрал её гипнотизирующие бледные руки. Вот уж правда семья: обе, что паучихи, запутают и убедят в чём пожелают! Но больше наёмник не позволит этой девке обвести себя вокруг пальца!

— Ты просто дура неблагодарная. Кара воспитала тебя как свою. Да, ей пришлось уйти. Знаю, она говорила. Сказала и что жалеет об этом. Но сколько же лет она потратила на то, чтобы найти и вернуть тебя! Чтобы построить дом, где ты стала бы счастливой! Где все мы были бы счастливы! Кара столько сил вложила, чтобы найти тебя, а ты…

Талла рассмеялась. Горько и тяжело. Верд встречал людей, которые смеялись так. И объединяло их одно: им нечего было терять. Так смеялись только умирающие, без страха глядя на остриё меча и человека, который закончит их земной путь.

— Она сказала, что оставила меня? Да она же снова соврала! Верд, это я сбежала! Я убежала от неё, потому что мама… Кара убила человека. Солдат пришёл за нами, а она…

— Она защищала тебя!

— Нет. Я видела: она наслаждалась. А потом… потом она вложила его меч в мою руку. Поэтому мне снились кошмары. Мне слился не десятник, мне снилась она и тот меч! Я сбежала от неё тогда и, поверь, сбегу снова. Я не останусь с этой женщиной и вас с Санни тоже с ней не оставлю!

— Ты была несмышлёным ребёнком. Напуганным, едва не погибшим. Знаешь, дурная, раньше я благодарил Кару лишь за то, что она спасла мою жизнь. Теперь же буду благодарен ей вдвое. И я не выпущу тебя отсюда, потому что неприятности находят твою задницу с завидной частотой, как только ты показываешься из дома!

Испугалась ли она по-настоящему хоть на этот раз или снова притворствовала? Талла кинулась к нему, прильнула к губам, не давая отстраниться, изо всех сил удерживая за затылок и с трудом доставая ногами до пола. И поцелуй этот был горьким, солёным, злым, точно колдунья пыталась вернуть к жизни умирающего.

— Да она же околдовала тебя! Всех вас околдовала и держит за рабов! Послушай же меня! Если хоть когда-то слушал! Если любишь меня, Верд, пожалуйста, дай мне сбежать!

Трёхугольные метки на руках полыхнули синим пламенем, одуряюще обжигая, предупреждая болью, что глупость наказуема. Но эта боль не отрезвила наёмника, не на правильный путь наставила. Он нырнул в синие глаза-озёра и впервые подумал, что сжигающие носителя метки — малая цена за улыбку этой дурной девки.

— Чтоб тебя! — рыкнул мужчина, поспешно отворачиваясь, Толкнул Таллу внутрь и захлопнул дверь.

— Нет! Верд! Верд, пожалуйста!

Она колотила кулачками сколько хватало сил. Кричала, плакала… Наверняка снова притворялась, как и прежде. Но отчего же тогда так заходится сердце?

Наёмник повернул ключ, но вместо того, чтобы уйти, тяжело опёрся о дверь спиной и сполз по ней вниз. Старый верный пёс, охраняющий несмышлёного детёныша. Он с самого начала бы им. И только поэтому так хочется свернуться клубком и выть, покуда не охрипнет горло.

* * *

Слюдяное окошко расцвело морозными узорами. Солнечный луч метался меж них, запутавшись в ледяном лабиринте: туда, обратно, закрутился в вихре, скользнул по снежному стеблю ледяного цветка… Нет, не вырваться!