– Аська, а ты его, часом, не от Пети Косько прижила? Такой двинутый на железках в нашем дворе только он!

Сережка любил автомобили. А его беззаветно любили все девчонки в радиусе трех кварталов. Чернявенький, кудрявенький, веселый. Характером в слободскую маму, а внешностью в папу-болгарина.

Его окликнул румынский патруль. Судя по тому, как покачивался один из полицаев, – они были в хорошем подпитии.

– Стоять, жидлан!

На него навели автомат.

Сережка вдруг понял, что его сейчас убьют. Просто так, в сквере рядом с домом. Он оглянулся: не сбежать – подстрелят.

– Я? Нет! Я – я болгарин, – он затрусил головой. А потом поднял руку и неуверенно медленно перекрестился кулаком. Папа был самым идейным комсомольцем двора, а крестилась только мама и только в самых особенных случаях, украдкой и очень быстро.

Патрульный заржал. А потом ткнул в него стволом:

– Штаны спускай!

Сережка не был хулиганом, но точно не маминым сынком, и проводил на улице больше времени, чем дома и в школе, вместе взятыми. И это точно было не по пацанским понятиям.

– Еще чего!

Патрульный передернул затвор. Красный, мокрый, с полными слез глазами, Сережка стянул штаны. Патруль заржал, кто-то пнул его сапогом в тощий голый зад:

– Вали, ублюдок!

Сережка, в секунду подобрав штаны, захлебываясь злобными пекучими слезами, домчал домой, влетел к себе, запер дверь и костлявым боком стал аккуратно подталкивать тяжелый пузатый сервант со всяким маминым хламом.

– Убью вас! Всех убью, фашисты проклятые! – пыхтел он, шморгая носом.

А потом нырнул в щель за сервантом и пропал. Этот ход в катакомбу он нашел еще два года назад.

Борька сходил с ума. Последняя телеграмма пришла два месяца назад. «Ваня едет Ксеней Хабаровск люблю Аня».

Дорога из оккупированной Одессы была одна – морем. Боря встречал все суда, приходящие из Одессы. Все. Но сына так и не нашел. Он только молился, чтобы разминулись, чтобы Ваня не оказался на одном из тех десятков затопленных, подорванных, расстрелянных судов. Где его мишигинер на всю голову, любимая революционерка Анечка? Боря пытался слушать сердцем – жива, не жива?

С другой стороны, с приходом новой власти у него появился шанс на новую жизнь. Шанс вообще уехать отсюда под татарским прикрытием. Потому что практически поголовно крымские татары приняли немцев с радостью.

Первый месяц Боря максимально держался дурачком под старым одесским «надо напосмотреть». Положа руку на сердце, ему было все равно, под кем ходить и у кого воровать. Партизанские склады с запасами провианта, мануфактуры и оружия он засек еще год назад при обустройстве. И с помощью исполнительных, но беспросветно глупых помощников их руками разграбил парочку. Татары с удовольствием унесли еду, ткани и часть оружия, а он после их ухода прихватил самое ценное и малозаметное – непонятные для местных бумажки: немецкие рейхсмарки разного номинала и годов выпуска, патроны и даже наркотики. Да, они тоже были. К партизанской и диверсионной работе в тылу врага готовились тщательно. Поэтому лучшие умы НКВД для выживания и сбора разведданных обеспечили будущих агентов самым ходовым и всегда ценным товаром для обмена на информацию. И если для того, чтобы купить продукты или подкупить патрулей, будет достаточно отреза ткани, бутылки водки или банки тушенки, то наркота открывала совсем другие двери.

Боря не был патриотом. Родина в его понимании заканчивалась точно за воротами его дома. Он ненавидел красных, разрушивших его жизнь. Но и крымские татары были не лучше. Сразу после вступления в коллаборацию пошли эти мерзкие выступления и газетенки про жидовский мировой заговор, жидов-коммунистов и прочие проклятья его народа.

Нури Абибула, например, выступил на тему «Евреи – враги всех народов» и «рядом примеров доказал, что евреи действительно являются кровожадными дикарями». Боря был готов мстить обеим сторонам. Но решил, что для начала лучше на обеих заработать. Тем более что у него было одно давно болящее и нерешенное дело. Ему обязательно, любой ценой нужно было попасть в родной двор на Мельницкой, в свою старую квартиру у самой арки. И тянули его туда не детские воспоминания, не Женя-Шейна Беззуб, а его комната с выходом в катакомбы. И ничего, что ее нашли, а потом замуровали чекисты, к счастью, они, в отличие от него и Аньки, не читали «Шерлока Холмса» и не знали, что прятать надо на видном месте. Ну как на видном? Прямо у порога, просто под рукой. Там была персональная, отдельная схованка Вайнштейнов. Крошечная, на самый черный день с самой чистой воды бриллиантами.

СанСаныч заглянул к Беззубам как обычно, субботним утром. Снял пальто с тяжелым меховым воротником.

– А, не разувайся! – отмахнулась Ксеня. – Не в бане.

– Ну как же? – Саныч скинул сапоги, зашел в комнату и торжественно развернул пакет. В нем была тощая синяя курица.

– Ксаночка, ты не представляешь, как тяжело ее здесь достать. Медвежатина, оленина – пожалуйста! Крабы – не вопрос. Но курица… – он вздохнул. – Но ты же знаешь, ради тебя…

Ксеня надула губы:

– Ну не лучший экземпляр, скажу честно… но все равно похоже на чудо. Спасибо, я верила, что ты справишься!

СанСаныч тихонько сидел у окна и смотрел, как Ксеня, мурлыча под нос, колдует над бульоном.

– Ксаночка, ты уверена, что над ним надо все время стоять?

– А как же – отвернешься, и он тут же закипит. И все твои труды насмарку!

– Почему?!

– Бульон будет мутный, – вздохнула она, – а мутный бульон – это несмываемый позор. На Молдаванке так точно. – Ксеня аккуратно провела ложкой по краю, снимая намеки на шум – сероватую белковую пену.

– Ты иди, если занят, я тут часа на четыре прикована.

СанСаныч вздохнул. Он, огромный грозный глава эвакуированного комбината, сидел, как мальчишка в детском саду, сложив руки на коленки. И эти смешные шерстяные носки ручной вязки – точно как у Ваньки. СанСаныч подобрал под себя ноги.

– Ксаночка, я давно хотел спросить, но не ре- шался…

– Давай, любые вопросы, до обеда я совершенно свободна, – Ксеня оперлась попой о подоконник и сложила руки на груди.

– Ксаночка, я знаю, что намного старше тебя…

– Ну, бульон из тебя придется на два часа дольше варить. А других проблем что-то пока я не вижу, – улыбнулась младшая Беззуб.

– Ксения Ивановна Беззуб, – его командный голос внезапно соскочил в фальцет. Саныч покраснел. – Ксеня, выходи за меня замуж. Я так тебя люблю. Я тоже Ванечку хочу…

Ксеня смотрела на него и молчала. Это не было, как у папы с мамой – раз, и в самое сердце, не был лотерейный билет, как у Лиды, и не разгорающаяся страсть, как у Женьки… Она смотрела на Саныча в детских носках, с первой проседью на висках, на его узловатые огромные руки, которые он сейчас сжимал, и молчала. Он ей нравился. Очень нравился. С Санычем было легко – при всем своем серьезно-грозном виде он был невероятно нежным любовником и фанатично заботливым партнером. Ксеня считала важную схему… Потом вздохнула, опять сняла невидимую пленку на томящемся бульоне и присела возле Саныча. Так, чтобы снизу смотреть в его глаза.