Моя единственная надежда – принять бой, опередив их и раскрыв себя. Я дам публике достаточно деталей, чтобы удовлетворить возбужденное любопытство, с ясным утверждением, что случившееся объясняется не особенностями моей личности, а фактами, не совместимыми с принципами американской демократии. Потом я исчезну так же быстро, как появился. По крайней мере таков был план.

Мы с Ивеном решили, что он напишет очерк о моей карьере в разведывательном сообществе, а Лора предложила снять видеообращение, которое появится одновременно с публикацией в «Гардиан». В нем я единолично признаю себя в качестве источника, сообщившего о глобальной массовой слежке. Но хотя Лора вела съемки всю неделю (многое из отснятого позже войдет в ее документальный фильм Citizenfour), нам просто не хватило времени просмотреть материал в поисках кусочков, где я говорю более связно и держу визуальный контакт. То, что она в конце концов предложила, – это первое записанное обращение, которое снималось прямо тогда, и оно начинается словами: «Эм, мое имя Эд Сноуден, и мне – э-э-э – 29 лет».

Привет, мир!

Хоть я никогда не сожалел, что открылся миру, все-таки хотелось бы сделать это с хорошей дикцией и с более четким планом дальнейших действий в голове. По правде говоря, плана никакого у меня и не было. Я изначально не слишком задумывался о том, что стану делать, когда игра закончится, – может быть, оттого, что благополучный исход казался маловероятным. Все, что меня занимало, это возможность выложить факты перед всем миром: я рассчитывал, что, предав документы огласке, я могу полагаться на милосердие общественности. Ни о какой стратегии отступления не могло быть и речи, так как каждый шаг, обдуманный заранее, увеличивал риск воспрепятствовать разоблачениям.

Если бы я позаботился предварительно о том, чтобы улететь в конкретную страну и там искать убежище, меня бы назвали агентом этой страны. Тогда как если бы я вернулся в свою собственную страну, лучшее, на что я мог бы рассчитывать, это арест сразу после посадки самолета и обвинение, согласно Закону о шпионаже. Это обрекало бы меня на показательный процесс без реальной защиты, профанацию, шоу, на котором любые разговоры по существу имеющихся фактов были бы под запретом.

Самым большим препятствием на пути справедливости стал бы главный порок закона, допущенный правительством намеренно. Никому, оказавшемуся в моей ситуации, не дали бы сказать на суде, что разоблачения, которые я сделал перед журналистами, для общества благотворны. Даже и теперь, спустя несколько лет, мне не позволили бы сказать, что на основании отчетов по следам моих разоблачений конгресс изменил ряд законов, касающихся слежки. Он убедил суды отменить часть программ массового слежения как противоречащие закону, а также вынудил главного прокурора и президента США признать, что дебаты по поводу массовой слежки чрезвычайно важны для общества и в конечном итоге укрепляют страну. Все эти аргументы были бы сочтены не просто неуместными, а недопустимыми при той форме судебных разбирательств, с какими я бы столкнулся, если вернулся на родину. Единственное, что мое государство доказывало бы в суде, – это то, что я раскрыл засекреченную информацию журналистам, факт, не подлежащий сомнению. Вот почему всякий, кто считает, что я должен был вернуться в Штаты для судебного разбирательства, на самом деле говорит, что я должен вернуться за приговором, и этот приговор что тогда, что сейчас был бы наверняка суровым. Раскрытие сверхсекретных документов – не важно, иностранным шпионам или своим журналистам – карается сроком до десяти лет за каждый документ.

С того момента, как видео, снятое Лорой, 9 июня появилось на сайте «Гардиан», я был обнаружен. У меня на спине была мишень. Я знал, что заведения, которые я опозорил, не угомонятся, пока не получат меня с мешком на голове и в наручниках. А до тех пор (скорее всего, и после) они будут преследовать моих родных и стараться всячески опорочить меня, исследуя каждую деталь моей биографии и карьеры, чтобы запятнать меня или пустить дезинформацию. Мне хорошо была знакома технология этого процесса благодаря прочтению секретных внутренних материалов о случаях в самом ведомстве, а также судебных дел других разоблачителей. Я знал историю героев, таких как Даниэль Эллсберг и Энтони Руссо, а также относительно недавнюю историю Томаса Тамма, адвоката Управления разведывательной политики и анализа, одного из отделов Министерства юстиции – многие отчеты о незаконной прослушке в середине 2000-х годов ссылались на него как на источник. Были также Дрэйк, Бинни, Уиби и Лумис – последователи Перри Феллворка в цифровую эпоху. Феллворк еще в 1971 году раскрыл в прессе существование тогда еще негласного АНБ, что заставило Сенатский церковный комитет (предшественник современного Сенатского комитета по разведке) утверждать, что цель агентства ограничивается сбором скорее иностранной, нежели внутренней разведывательной информации. А еще известна история рядового армии Челси Мэннинг, которая за свой проступок – раскрытие фактов военных преступлений США – была отдана под трибунал и приговорена к 35 годам тюремного заключения, из которых отбыла семь. Приговор был смягчен под влиянием международной общественности, возмущенной тем обращением, которому она подвергалась в одиночной камере.

Все эти люди, попали они в тюрьму или нет, были встречены с неприятием, часто жестоким и проистекавшим из того самого источника, который я помог раскрыть: слежка. Если бы они излили свой гнев в частных сообщениях, они бы вызвали недовольство. Если бы они хоть однажды побывали у психиатра, или психотерапевта, или просто выбрали в библиотеке книги на соответствующую тему, их бы назвали «душевнобольными». Если хоть раз выпили, то их стали бы называть алкоголиками. Случись у них интрижка на стороне, их поведение осудили бы как сексуально девиантное. Немало случаев, когда люди теряли свои дома, становились банкротами. Ведомству проще очернить чью-то репутацию, не принимая в свои расчеты принципиальное инакомыслие. Ему достаточно ознакомиться с их личным делом, добрать недостающие улики и – если понадобится – сфабриковать их.

Но насколько я был уверен в негодовании официальных органов, настолько же я не сомневался в поддержке моей семьи и Линдси, которая, как я был убежден, меня поймет. Возможно, что не простит, но поймет – учитывая мое недавнее поведение. Я утешался, думая о любви ко мне близких. Это помогало смириться с тем, что в моей игре не было дальнейших планов. Я мог только сохранять свою веру в свою семью и Линдси и веру – быть может, идеалистическую – в моих сограждан; надеяться, что когда-либо, собрав все доказательства массовой слежки в Америке, они мобилизуются и призовут к правосудию. Они захотят восстановить справедливость в отношении их самих, и в этом свете моя судьба тоже решится. Таков был последний рывок моей веры: я едва ли мог верить кому-то – и приходилось верить во всех.

В течение нескольких часов после появления видео в «Гардиан» один из постоянных читателей Гленна в Гонконге связался с ним и предложил ему вывести меня на Роберта Тиббо и Джонатана Мэна – двух местных адвокатов, которые впоследствии добровольно занялись моим делом. Они помогли мне выбраться из «Мира», где пресса все-таки вычислила меня и осаждала отель. Гленн, отвлекая внимание, вышел через главную дверь фойе, где его немедленно окружили люди с камерами и микрофонами. Тем временем я проскочил через один из многочисленных запасных выходов, пройдя из него по переходу, ведущему в торговый центр.