Они ничего не выяснили.

Издатель клялся, что фотографии пришли с городской почтой, лично ему. Он показал Джону конверт. Обратного адреса, разумеется, не было. Герцог, все равно, его забрал.

В машине, закашлявшись, Джон прижал платок к губам:

– Не пытать же мне мерзавца, Юджиния. Ладно, – он повертел конверт, – в лаборатории его по волокнам разберут. Я найду того, кто послал снимки, и постараюсь найти Тони, если она жива… – Юджиния, краем глаза, заметила на платке красное пятно. Джон перехватил ее взгляд:

– Сосуд лопнул. Хорошо, что не при мерзавце, иначе бы он побежал за фотографом. «Пэр Англии истекает кровью в редакции газеты», – Джон, сдавленно выругался.

Вечерняя толпа валила по Стрэнду. Играли освещенные рекламы, в стекло бил мокрый снег. Джон собирался сказать Юджинии, только ей, о болезни, и никак не находил сил. Он пока ничего не чувствовал, только кашель стал сильнее. Иногда, как сейчас, появлялась кровь. Врач предупредил, что скоро могут начаться боли:

– Вы похудели, ощущаете слабость. Судя по снимкам, ваша светлось, опухоль растет. Могут появиться и другие образования, в позвоночнике, в печени… У нас есть морфий, – добавил доктор.

– Когда он мне понадобится, я вас извещу, – отрезал Джон. Он разглядывал твердый профиль Юджинии:

– Внуков не увижу, мальчик молод еще. Надо оригиналы фото тоже исследовать. Сам займусь. Снимки, конечно, весь город разглядывал, но я не хочу… – Джон поморщился:

– Может быть, она выжила. Мы ее найдем, обязательно. Доченька моя… – Тони, малышкой, обнимала его за шею и клала на плечо белокурую голову: «Я люблю тебя, папочка».

Джон вытер щеку:

– Дым в глаза попал. Констанца должна была приехать… – он посмотрел на Ганновер-сквер, – Стивен ее привез. Отобедаем вместе… – он, внезапно, коснулся руки Юджинии:

– За Питера не волнуйся. Он у тебя умный парень. Юнити, его в покое оставила, наконец-то… – в Лондоне к Питеру подводили любовницу Риббентропа, Стефани фон Гогенлоэ. Юджиния вздернула бровь:

– Я ее видела, в свете. Они совсем отчаялись, Джон, Стефани пятый десяток идет. Однако по ней не скажешь, конечно, – почти весело добавила леди Кроу. В Берлине, Питер начал ухаживать за восходящей звездой немецкого кино, фрейлейн Марикой Рёкк.

– Это придаст ему достоверности, – герцог показал Юджинии фото актрисы. Леди Кроу кивнула: «Хорошенькая».

Юджиния, остановила автомобиль у дома герцога: «Я сейчас. Оставлю, ягуар в гараже и приду». Хлопнула дверь машины, Джон увидел прохожего в пустынном сквере. Голые ветви деревьев раскачивались на ветру.

Тони замерзла. Смотря на песок дорожки, она вспоминала, как ребенком каталась в сквере на осликах:

– Констанца с нами играла, и Питер… – девушка всхлипнула, – надо встать и уйти. Зачем я здесь? Они все видели газету. Папа видел, Маленький Джон… – у Тони тогда было темно-синее платьице, и большая, красивая кукла. Отец привез игрушку из Франции.

– Констанца читала, в три года… – девушка засунула руки в карманы пальто, – она с книжкой сидела. А я с куклами занималась… – Тони утром приехала из Дувра.

Добравшись из Барселоны во Францию, девушка себя плохо почувствовала. У нее началось кровотечение. Доктор в Бордо, запретил ей путешествовать. Тони не хотела потерять ребенка. Сняв комнатку в пансионе, она почти три месяца провела в кровати. Девушка выходила только в лавку на углу, за провизией. Она писала, каждый день, и думала о Виллеме. Тони была уверена, что он послал весточку родителям. Она хотела найти Виллема, когда дитя появится на свет.

– Он меня не оттолкнет, – Тони лежала в постели, слушая сырой, атлантический ветер, за окном, – Виллем меня любит. У нас родится ребенок, все будет хорошо… – к четвертому месяцу Тони стало легче, тошнота прекратилась. Врач разрешил ей поехать дальше. Тони добралась до Кале, не заглядывая в Париж. Ей не хотелось попадаться на глаза кузенам.

– Домой, – Тони стояла на палубе парома, уткнув нос в шарф, – я приеду домой, папа меня увидит. Он обрадуется, обязательно. Скажу, что была замужем, что мой муж погиб, на войне… – на станции Лондонский Мост Тони заметила афишки газетчиков.

Купив Daily Mail, девушка спряталась в дамской комнате вокзала. Ее вырвало, в первый раз за две недели. Тони заплакала:

– Что папа обо мне подумает… – ей казалось, что прохожие, на улице, внимательно ее разглядывают. Тони пошла в кино, на дневной сеанс, не понимая, какой фильм смотрит. Она перекусила в неприметной забегаловке, в Сохо:

– Я не могу, не могу, – повторяла девушка, – у меня есть деньги. Надо уехать, в провинцию, где меня никто не знает, дождаться родов… – ноги сами привели ее на Ганновер-сквер. Она, было, думала, позвонить в дверь особняка. Появился брат, приехала Констанца. Тони не решилась подойти к дому.

Услышав звук подъезжающей машины, она пошла к ограде. Отец стоял на тротуаре, в куртке, которую Тони помнила с детства:

– Папа на охоту в ней ездил… – у него было хмурое, усталое лицо, на светлые, непокрытые волосы, падали снежинки, – он меня не видит… – Джон прищурился.

Он рванулся к воротам ограды, не видя, куда бежит. Тони выронила саквояж на дорожку. Папа был рядом. От него пахло дымом костра, и хорошим табаком. Он спрятал ее в своих руках, Тони разрыдалась: «Папочка, милый, прости меня, прости…»

Джон шептал:

– Доченька, не надо, не надо. Я здесь, я с тобой. Ты дома, все будет хорошо… – он целовал мокрые щеки, укрывая дочь от ветра, гладя ее по голове:

– Все будет хорошо, девочка моя, доченька… – Тони уткнулась лицом ему в плечо:

– Папа… я жду ребенка… Прости меня, пожалуйста, прости… – отец обнимал ее, Тони позволила себе выдохнуть.

– Господи, велика милость твоя, – Джон слышал, как стучит сердце Тони, – дай мне увидеть дитя. Увижу, – велел себе герцог. Он осторожно повел дочь домой.

За окном кабинета, в полуденном солнце, блистал купол собора Святого Петра. Птицы кружились в синем, ярком, без единого облачка небе. Дверь на кованый балкон открыли. Теплый ветер колыхал шелковые портьеры. Золотистые лучи лежали на гладком, начищенном паркете. Пахло воском, ладаном, и хорошим кофе.

Серебряный сервиз принес в комнату незаметный монах, в черной рясе. Поставив на мозаичный столик поднос, он прошелестел: «Ваше высокопреосвященство». К кофе полагались крохотные марципаны и засахаренные фиалки. В серебряной вазе стоял букет цветущих мимоз.

Кардиналу-камерленгу папского престола, монсиньору Эудженио Пачелли, по должности, полагалось носить черную рясу, с алой отделкой, но государственный секретарь Ватикана был в простом, черном наряде, со снежно-белым воротничком. Знаменитые, скромные очки в стальной оправе он, немного криво, нацепил на нос.

Пачелли, затягиваясь сигаретой, просматривал бумаги, в невидной папке, с картонной, темной обложкой, без ярлычка. Второй священник, в рясе иезуитов, с металлическим, наперсным крестом, сидел, сцепив длинные, сухие пальцы. Он коротко стриг седые, цвета перца с солью волосы. Кофе он пил без сахара, папиросы курил самые дешевые: