Он сказал это. Всё-таки сказал. А после ударил снова по барьеру с ещё большей силой, уже просто не чувствуя боли. И ему вдруг стало страшно. Она молчала, а он ощущал себя так гадко, но ничего, совсем ничего не мог сделать. Та самая ядовитая безысходность спустилась в самую душу, окончательно заставляя её ожить, задрожать, выплюнуть из себя всю тьму и заполниться одной лишь всеобъемлющей болью. Только ей. Ни для чего другого здесь не было места.

Его рука, разбитая в кровь, с бессилием соскользнула с барьера вниз. Рык превратился в мучительный, болезненный стон. Он поднял на неё глаза, полные неотвратимой боли. Эта боль будто сломала его изнутри. Эта безысходность заставила всю силу уйти, ведь сейчас она так бесполезна.

А Ева молчала.

Даже не смотрела.

Если она столь светла и добра, как он о ней думает, так почему… почему заставляет сейчас так сильно, так бесконечно сильно страдать именно его?

Она, конечно, слышала всё. Хотела бы не слышать, но не могла. Её ладошка с дрожью прижималась к груди Мари. Нити энергии, связавшие их, также подрагивали в такт ей. С каждым ударом Райнхарда, который охватывал всё пространство вокруг таким громким шумом, Ева болезненно вскрикивала, рыдая. Не от страха, а от этой его боли, что отдавалась в ней как своя собственная. Она понимала. Она почти чувствовала, как же ему плохо. Из всех вокруг именно его она заставляет, в конце концов, страдать больше всех.

Как бы Ева хотела, чтобы можно было сделать иначе. Но она просто не видела другого выхода. Она не сможет, нет, не сможет жить, зная, что Мари умерла по её вине. Потому что она не успела. Не успела стать сильнее, чтобы защитить её. Не успела стать жестче, чтобы убить того, кто этого заслуживал, а не впускать его в свою жизнь. Не успела прийти в это богом забытое место, чтобы просто спасти её, пока не стало слишком поздно.

Очередной удар. Она видела, как разгорается пламя. Старалась не смотреть на Райнхарда, и все же будто чувствовала, как его кровь стекает по барьеру. Будто она окропляет её собственные ладони, а не эту защитную стену.

Почему же так вышло?

Почему именно так?

Слова дьявола ударили, как нож в сердце. Она вздрогнула, выпрямилась, но не убрала руки с груди Мари. Даже не задумалась об этом. Её дрожь и неожиданный страх были лишь секундным наваждением. Уже в следующее мгновение она снова чуть сгорбилась, нависая над подругой. Грустная улыбка коснулась её губ. Безысходность и сожаление сковали душу. Но одно она знала наверняка.

— Нет. — негромко произнесла Ева, лишь сейчас поднимая на сломанного Райнхарда свои заплаканные, полные боли глаза.

Она улыбалась ему. Улыбалась мужчине, который так по-дьявольски украл её сердце. Тому, кому так и не смогла сказать вслух, что же она чувствует на самом деле. И, видимо, уже не скажет. Но это и к лучшему. Да. Она всё же смогла улыбнуться. Но в этой улыбке растворилась вся печальная безысходность этого мира.

— Ты никогда не сделаешь чего-то подобного. — она говорила это тихо, но замерший дьявол ловил каждое слово.

Такой родной и приятный голос. Любимый голос. Но он колол ему в самое сердце. В этот бесполезный кусок плоти, вдруг вспомнивший, что он еще способен любить.

— Ты только думаешь, что ты самый ужасный дьявол… но ты совсем не такой.

Она невольно нервно всхлипнула, и тут же отвела взгляд обратно к Мари. Тело её всё напряглось, ладонь сжала кристалл сильнее, и по образовавшимся нитям энергия побежала ещё быстрее, ещё ярче. Будто Ева боялась, что она может передумать, видя скованное болью лицо Райнхарда. Будто боялась, что её душа не выдержит и даст слабину. Но ей нельзя сомневаться. Выбор, который она делает, верный. Только так она сможет снова дать своему солнцу возможность сиять без шанса опять опоздать. Опоздать уже навсегда.

Она пойдет до конца.

Это так больно, так мучительно больно для них обоих…

Но это правильно.

Он поймет её. Когда-нибудь обязательно поймет и простит. Ведь она искреннее верила, что он не тот эгоистичный и черствый подлец, каким хочет себя считать. И когда его всё ещё живая душа переболит, когда он смирится с тем, что его каменное сердце всё-таки способно на чувства… он всё поймет.

Омываемый дождем, насквозь промокший и разбитый на тысячи осколков, Райнхард едва устоял на ногах от осознания, что даже подобный его грязный и мерзкий выкрик не сработал. Не осталось ничего. Он просто не знал, как остановить её.

— Не надо. — сжимая до боли челюсть, мучительно простонал он тише. — Пожалуйста, одумайся.

Но энергия продолжала перетекать от Евы к телу Мари. Он буквально видел, как её итак тоненькие ручки начинают становиться ещё тоньше, как грудная клетка вздымается как-то дергано, не из-за рыданий, а потому что дышать становится тяжелее. Видел, как она едва покачнулась, теряя равновесие, но снова уверенно выпрямилась.

Она увядала.

Она умирала.

Прямо у него на глазах.

И он, наследник одного из великих, не мог со всей имеющейся у него силой и властью просто спасти эту глупую, слишком добрую, но отчего-то так полюбившуюся ему смертную девчонку. Она со своим светом ворвалась к нему в душу. Нет, он сам слепо впустил её туда. Связался с женщиной, которая поражала своей чистотой, когда всё вокруг казалось таким грязным. И он сам был частью этого грязного, несправедливого мира. Возможно, одной из самых тёмных его частей. Но эта глупая смертная, ворвавшись к нему в душу, освятила этот мертвый, забытый сгусток тьмы. Отогрела настолько, что он и не заметил, как привык к этому теплу и свету. И теперь она угасает. Забрав себе его замершее сердце, отогрев его и заставив его снова чувствовать, она опять обрекает дьявола на одну лишь боль и гнев.

Внутри всё собралось в один огромный ком. Ком из таких непривычных ему чистых чувств к ней, на которые, как казалось дьяволу, он был просто неспособен. Ком из настоящей адской ярости, которой хватило бы, чтобы сжечь весь этот смертный мир. Ком из боли, которая ломала его изнутри. И вдруг этот сгусток самых сильных, самых мучительных чувств взорвался, заставляя Райнхарда выкрикнуть то, в чем сам он себе никогда бы не признался:

— Да я же люблю тебя, глупая ты девчонка!

Он с рыком выдохнул.

Отвел с презрением взгляд куда-то в сторону.

И всё же… если бы не сказал это сейчас, не сказал