Товарищи из Москвы находились у нас продолжительное время. Обсуждая с ними ряд вопросов, относящихся к состоянию войск, фронтовых и армейских тылов (многие из них еще не добрались до мест расположения своих соединений), поделился и тем, что особо волновало меня.

Перед отъездом они предложили изложить все мои соображения в служебной записке на имя Верховного Главнокомандущего, что я и сделал. Маленков обещал передать ее Сталину.

В записке кратко оценивалась обстановка, сложившаяся на южном крыле советско-германского фронта в результате зимней кампании 1942–1943 года, и высказывались некоторые предположения на лето 1943-го. В ней отмечалось, что наиболее вероятным участком фронта, где противник летом 1943 года попытается развернуть свое решительное наступление, будет Курская дуга. Там он постарается совершить то, что ему не удалось зимой, но уже большими силами. Продолжающаяся переброска войск в район Орла и севернее подтверждает возможность таких намерений противника, а конфигурация фронта способствует их осуществлению. Я подчеркивал настоятельную необходимость создания мощных резервов Верховного Главнокомандования, расположенных в глубине (восточнее Курской дуги), для отражения удара крупных вражеских сил на курском направлении.

Обращалось внимание и на несколько непонятное положение в управлении войсками, когда начальник Генерального штаба вместо того, чтобы управлять из центра, где сосредоточены все возможности для этого, убывает на длительное время на один из участков фронта, тем самым выключаясь из управления. Заместитель Верховного Главнокомандующего тоже выбывает на какой-то участок, и часто получалось так, что в самые напряженные моменты на фронте в Москве оставался один Верховный Главнокомандующий. В данном случае получалось «распределенческое» управление фронтами, а не централизованное.

Я считал, что управление фронтами должно осуществляться из Центра – Ставкой Верховного Главнокомандования и Генеральным штабом. Они же координируют действия фронтов, для чего и существует Генеральный штаб. Уже первые месяцы войны показали нежизненность созданных импровизированных оперативных командных органов «направлений», объединявших управление несколькими фронтами. Эти «направления» вполне справедливо были ликвидированы. Зачем же Ставка опять начала применять то же, но под другим названием – представитель Ставки по координированию действий двух фронтов? Такой представитель, находясь при командующем одним из фронтов, чаще всего, вмешиваясь в действия комфронтом, подменял его. Вместе с тем за положение дел он не нес никакой ответственности, полностью возлагавшейся на командующего фронтом, который часто получал разноречивые распоряжения по одному и тому же вопросу: из Ставки – одно, а от ее представителя – другое. Последний же, находясь в качестве координатора при одном из фронтов, проявлял, естественно, большую заинтересованность в том, чтобы как можно больше сил и средств стянуть туда, где находился сам. Это чаще всего делалось в ущерб другим фронтам, на долю которых выпадало проведение не менее сложных операций.

Помимо этого, уже одно присутствие представителя Ставки, тем более заместителя Верховного Главнокомандующего, при командующем фронтом ограничивало инициативу, связывало комфронтом, как говорится, по рукам и ногам. Вместе с тем появлялся повод думать о некотором недоверии командующему фронтом со стороны Ставки ВГК.

Упоминалось мной и о том, что при штабе фронта имелись от Генерального штаба так называемые направленцы. Это были лица, чаще всего генералы, в обязанности которых входило всестороннее и своевременное информирование Генерального штаба о действиях войск фронта. Недостаточно ли их присутствия, чтобы информировать Центр о действиях фронтов и контролировать их?

Вот эти вопросы были затронуты в моей служебной записке на имя Верховного Главнокомандующего. Не беру на себя смелость утверждать, что мои предложения оказали свое влияние на последующие решения Ставки. Однако сложившаяся общая обстановка на фронтах требовала особого внимания к Курской дуге и принятия соответствующих мер. Именно этими соображениями я и руководствовался.

Используя все возможности, мы к началу сражения смогли довести численность стрелковых дивизий только до 4,5–5 тысяч и лишь отдельных – до 6–7 тысяч человек. В то же время (по вполне достоверным данным) в находившихся против нас вражеских дивизиях насчитывалось: в пехотных – 10–12 тысяч, танковых – 15–16, моторизованных – 14 тысяч человек. Несмотря на большие потери, которые понесли немецкие войска в зимний период, фашистскому командованию удалось восполнить их.

А на фронте тучи все сгущались. В конце июля стали поступать данные о крупных передвижениях немецких бронетанковых, артиллерийских и пехотных соединений и их выдвижении к переднему краю.

Письмо от 14 марта 1943 года:

«Дорогие мои Люлю и Адуся! Ряд обстоятельств не позволили мне послать кого-либо в Москву и сообщить о себе. Нас здесь буквально занесло снегом, и снежные бури все продолжаются. Немного стихнет, восстановим дороги, тогда пошлю гонца к вам. О вас я часто получаю сведения от лиц, приезжающих из Москвы (прилетающих), но, к сожалению, эти весточки обычно даются не тем лицом, которое прибыло, а через кого-то по телефону. До нас трудно добраться. Радуюсь, что вы здоровы, а это главное. Я тоже здоров, и по-прежнему бодр. Работы опять очень много, и в свободные минуты думаю о вас и о том, как бы хоть немножко поспать. Поспать стало проблемой. Но и это не удручает меня, перенести можно. Шли бы хорошо дела, выспаться можно и после окончания войны. Вот, мои дорогие, на этом пока заканчиваю письмо, надеюсь, что случай представится, и я пришлю следующее письмо наручным. До свидания, целую вас крепко-крепко, любящий вас ваш Костя».

Письмо от апреля 1943 года:

«Дорогие мои Люлю и Адуся! Спешу написать вам несколько слов, пользуясь случаем поездки товарища. Я здоров, работаю очень много, мало сплю. По-видимому, это в первое время, когда втянемся в обстановку, работу сумеем несколько упорядочить. Сейчас трудно, и приходится компенсировать временем. Недавно набили очень много немцев, и продолжаем их бить без пощады. Помня о вас, я с особым остервенением, всеми мерами избиваю эту чуму. Как поживаете вы?

Посылаю вам тысячу рублей. Нуждаетесь ли вы в чем-либо из продуктов? При первой возможности пошлю посылочку. Ну а пока до свидания, мои милые, дорогие, целую вас крепко, крепко. Любящий вас и только ваш Костя. Мой адрес: Полевая почта, ст. 127, штаб фронта».

После Сталинградской битвы Михаил Иванович Калинин вручил Воронову и Рокоссовскому ордена Суворова I степени. А среди тех, кто был награжден Рокоссовским в штабе Донского фронта, были военкор и поэт Евгений Долматовский и гастролировавший с группой артистов композитор Марк Фрадкин. По одной из версий, после награждения прадед обратился к ним с просьбой написать песню, которая популяризировала бы нововведенные офицерские погоны. По другой версии, причиной этой просьбы была необходимость пускать в радиоэфир музыку, чтобы дезориентировать противника. Так или иначе, позже Евгений Долматовский вспоминал: «Мы вышли из избы, в которой размещался Военный совет фронта, и тут же узнали, что надо собираться в дорогу. Ночь застала в пути. Эшелон двигался на север. Мы с Фрадкиным оказались в вагоне Политуправления. Там-то и был написан „Офицерский вальс“».