А вот доверие можно только заслужить. Доказать своими поступками, подтвердить чередой подкидываемых жизнью испытаний, заработать в честном и открытом бою между желаниями и обстоятельствами.

И как-то пугающе быстро Иванов заполучил моё доверие в свою собственность. Приманил его сладким молчанием в период нашей холодной войны, пригладил шёрстку скомканными телефонными извинениями, ласково почесал за ушком, прибежав вытаскивать меня с той вечеринки и немедля сообщив всё, что узнал о Наташе. И его обезоруживающая, дезориентирующая, сражающая наповал откровенность стала тем крючком, на который я тут же попалась.

— Странно, я никогда внимания не обращал, что здесь находится больница. Почему-то всегда считал, что это огромное старое здание принадлежит какому-нибудь музею, — спустя несколько минут вдруг заговорил Максим, первым не выдержав комично затянувшейся паузы. Я старалась идти наравне с ним, но всё равно чуть отставала, не поспевая за размашистым шагом и буксуя в навалившем за последние несколько дней рыхлом снеге, так и не счищенном с тротуаров.

— Ты знаешь этот район?

— Я достаточно хорошо знаю весь центр. А в пределах бульварного кольца так вообще каждый закоулок раньше знал, но с тех пор здесь многое изменилось, — он пожал плечами и немного сбавил скорость, в очередной раз заметив, как мне приходится чуть ли не бежать вслед за ним. Улыбнулся, стоило нам снова поравняться.

И взял меня за руку.

Просто сжал мою дрогнувшую от неожиданности ладонь в свою, прохладную, совсем не по-детски большую и сильную, и уверенно повёл вслед за собой.

«Чтобы не отстала и не потерялась», — успокоила я сама себя, ведь мы лихо прошли мимо входа на ближайшую станцию метро и отправились дальше в направлении, конечная точка которого оставалась для меня загадкой. Наверное, стоило спросить, куда именно мы прогуливаемся, но с губ сорвался совсем другой вопрос:

— Ты жил здесь?

— Можно и так сказать, — рассмеялся Иванов, свободной ладонью взъерошив и без того растрёпанные на ветру светлые волосы. — Ты же знаешь, наверное, что мой брат — фотограф? — я только кивнула в ответ, всё ещё не в состоянии отвести взгляд от его макушки. Хотелось провести по ней нежно-нежно, пригладить забавно торчащие пряди, узнать, какие они на ощупь. Мне казалось, что жёсткие и колючие, как и его характер. — До того как увлечься фотографией, Тёма всегда рисовал. Карандаш и альбом буквально из рук не выпускал, постоянно делал какие-то наброски, зарисовки, причём всего подряд: то какой-нибудь резной фасад дома, то бредущие по аллее люди, то купающиеся в луже голуби. Но там, где мы живём, смотреть было не на что, поэтому при первой же возможности мы уезжали в центр и гуляли сколько могли. С третьего класса. Четыре года подряд. Знаешь, вот сейчас мне кажется очень странным, что два ребёнка днями шатались одни по огромному городу.

— Как вас вообще отпускали? — я покачала головой, даже не представляя, что бы на это сказали мои родители. Наверное, маму бы хватил инфаркт, посмей я лет в десять отойти дальше чем на километр от нашего дома. И Костя, вкусивший свободу от тотального контроля многим раньше меня, никогда бы не смог решиться на такой опрометчивый поступок.

— Никто не спрашивал, где мы ходим, а сами мы не говорили. Потом у кого-то из знакомых отца похитили ребёнка за огромный выкуп, с нами провели воспитательную беседу в стиле «не берите конфетку у незнакомых дядек и не садитесь к ним в машины». А в телефоны поставили чип с отслеживанием, не предупредив. Вот тогда-то отец увидел наши перемещения и тяги к прекрасному не оценил, запретил шляться где попало и посоветовал найти себе занятие получше. Ещё полгода мы просто оставляли телефоны дома и уезжали, куда хотели. Потом Тёма переключился на фотографию и следом уже на свои тусовки, так что здесь мы не бывали уже пару лет. Жаль, кстати, рисовал он очень красиво. У нас дома до сих пор целая полка с рисунками, теми, что сохранились после всех его гоголевских порывов.

— Я всегда завидовала людям, которые умеют хотя бы сносно рисовать.

— О, поверь мне, я тоже! В моём исполнении даже солнышко больше смахивает на пентаграмму. И когда люди сначала знакомятся с моим невероятно творческим и почти гениальным братом, а уже потом со мной, сразу интересуются, чем же я занимаюсь. Это всегда самый неудобный момент, потому что я не занимаюсь ничем. Ну так, мяч по полю гоняю.

— И ещё плачущих девчонок с трибун, — хихикнула я, очень быстро расслабившись от его спокойного, неторопливого повествования и согревающего мою ладонь прикосновения. И как его ледяные пальцы могут приносить столько тепла?

— Не обобщай. Ты такая единственная, — фыркнул Иванов, стойко перенеся мою внезапную подколку. А вот у меня от его ответа быстро-быстро забегали мурашки по коже, несмотря на полное осознание того, что это лишь милая, ничего не значащая шуточка.

— Я тоже поразительно криворукая. Настолько, что все поделки в детский сад и часть школьных творческих заданий за меня делал брат, — честным признанием я попыталась хоть как-то извиниться за свою выходку, а ещё удовлетворить внезапно столь остро возникшую потребность в ответной откровенности. Потому что он так легко рассказывал о себе, о своей жизни и семье, а для меня даже эта небольшая правда стала будто резко отщеплённым от тела лоскутом кожи. — А потом ещё и деньги за это брал.

— Зато ты хорошо пишешь.

— Что пишу? — я уставилась на него в недоумении, хлопая глазами, и тут же чуть не рухнула в ближайший сугроб, поскользнувшись на незамеченном участке обледенелого снега.

Если вспомнить, сколько уже раз за несколько месяцев нашего знакомства Максиму приходилось подхватывать меня на лету, удерживать от падения или отлеплять от своей широкой груди, то не оставалось никаких сомнений, что я не только криворукая, но и кривоногая, глухая и почти слепая. И просто непозволительно неуклюжая.

Честно, я не представляла себе, насколько серьёзные причины могли сподвигнуть его провести полдня в компании такого ходячего недоразумения.

— Просто пишешь. Насколько я могу судить по тем отрывкам сочинений, что нам периодически зачитывает на уроках мегера.

— Мегера? Марина Петровна? Учитель русского и литературы? — на каждый мой преисполненный изумлением вопрос он только размашисто кивал головой и довольно усмехался. — Не может этого быть. Она меня ненавидит.

— О, ну она вообще всех учеников ненавидит, — скорчил скорбную мину Иванов, — но твои сочинения часто ставит в пример того, как следует размышлять в нашем возрасте. Я точно знаю, потому что на её уроках у меня персональное место прямо напротив учительского стола, — ну, знаешь, по принципу держи врагов ближе друзей, — и не раз видел твоё имя на тетради, откуда она читает. Ещё с прошлого года, но тогда я не знал, кто ты. У нас сейчас вообще столько новеньких в классах, что не упомнить.

— Пример того, как стоит размышлять? Серьёзно? — нервно рассмеялась я, с трудом веря в то, что он мне рассказывал. Пожалуй, мегера была единственным учителем, от которого считалось невозможным добиться хоть слабого подобия похвалы, а уж тем более для такой посредственной ученицы, как я. — И как ты только выдержал такое? Неужели ни разу не вставил даже одного маленького саркастичного замечания?