Наконец-то я маленько отдыхаю, т. е. копаюсь тихонько в огороде, полю траву и одолеваю почту. Середину зимы проболел, подцепив грипп в столице, на съезде, а он не чета нашему деревенскому — валит надолго и к сердцу подбирается, стервец. Прервалась работа над романом. И надолго, а это всегда болезненно сказывается на работе. Но я заставил себя вернуться к рукописи, и пусть вяло, с температурой 36,5, но закончил черновик первой книги. Так что я заработал право на отдых, да ведь как отдохнешь-то?

Современные дебилы-разгульники, используя благодатную весну, зажгли край со всех сторон — горело и в городе, и в селе, и в горах, и в полях, горела и Овсянка, а напротив, на дивных хребтах, опалено все подряд, и еще пыльные бури поднялись — вот я и увидел, каков он будет, конец света…

Рукопись отца пришли ближе к осени. Я, как ремонт закончится, смотаюсь на теплоходе с семейством вниз по Енисею, а потом осенью хочу съездить в Тофаларию и еще раз на Сыме побывать хочу, да и выступить в защиту охотника-промысловика, совсем его, труженика оголодили и обобрали.

В твоем любимом заповеднике[100], кругом обгоревшем, медведь чуть всех не съел. Кое-как его скараулили и застрелили какие-то ученые сотрудники-столбняки.

Крепко обнимаю,

Виктор Петрович».

«28 сентября 1990.

Дорогой Феликс!

Лето у меня прошло плавно, без судорог и рывков. Сидел в Овсянке, копался в огороде, сплавал с семьей на туристическом теплоходе „Чехов“ до Диксона и вот в сентябре уже на недельку забирался на свет в тихую тайгу. И тем не менее, рукопись твоего отца[101] еще не читал. Куда ушло лето и время, сказать я тебе не сумею. Все же семья, [нельзя] забыть о ней (внучка пошла в первый класс, внук в 9-й). Да праздный народ, газеты, да теле-еле жить и читать спокойно не дают. Читал я вообще очень мало. Погряз в газетах и по этой причине сократил наполовину подписку на будущий год. Сейчас начинается время разъездов, в конце октября в Китай, а потом съезды — писательский… видно… раньше зимы рукопись мне не прочесть, и ты уж не связывай журналы с моим именем.

Я перешел из „Нашего современника“ в „Новый мир“ и в „Москве“ свой человек теперь, так что, ежели „Нева“ заброшена, предложи рукопись другим журналам. Увы, старший Штильмарк теперь может ждать и терпеть сколько угодно, хотя и при жизни терпению его было не учить.

Очень рад, что ты снова становишься таежником. Там все же разбойников многовато, и надо их как-то уравновешивать нужными людьми.

Загляни в № 8 „Нашего современника“, там исключенная и похеренная в свое время глава из „Царь-рыбы“, и место, и обстоятельства знакомы тебе по рассказам отца. И Елогуй, и Сымская фактория поднимают национальный флаг, требуют создания национального совета и конституций. Вот только бы еще мыться научились и пить отучились, а то вонь от них сивушная и онучная, да в зимовьях их говна и грязи до колен, а вон мы были в зимовье потомственного русского рыбака и охотника — светлица! Угодья и жилье в порядке, сарай в идеале, топоры остры, ложки мыты, на стене киноактриса Удовиченко красуется…

Обнимаю тебя.

Твой Виктор П.».

22 января 1991 г.

«Дорогой Феликс!

Ну вот, уже поздней осенью добрался я до рукописи твоего покойного батюшки[102]. Прочел с большим интересом, хотя, будь живой автор, он, вероятно, еще и еще перепахивал бы эти страницы, особенно в области языка, тут переначитанность ему шибко мешала, так и толкала его написать „культурное“ слово… Особенно худы заголовки, в том числе и всего романа. Шибко манерно для мужчины и совсем не к месту действия на Ленинградском фронте. Какой уж тут „свет“, хоть и всего „горсть“ его! Но роман, даже судя по этому куску, совершенно открыт, достоверен и искренен, как может быть искренна только исповедь.

Роман вполне пригоден, на мой взгляд, для печатания. В моих силах предложить его в „Москву“ или в „Волгу“, но ты написал, что его вроде бы где-то печатают? Рукопись пока остается у меня — напиши, что с ней делать? Как поохотиться в Забайкалье? Какая „охота“ в Москве я знаю — едва живой домой приехал[103], и теперь не скоро меня туда заманишь.

Вышел первый том моего собрания сочинений в 6-ти томах, с выходом этого тома начинается подписка, и поскольку в республики ныне нашей продукции не дают тиражи, должна разойтись в России, потому можешь подписаться и всех охотников в тайге подписать.

Если дома, напиши поскорее. А когда будешь в наших местах? Кланяюсь! С прошедшим Рождеством Христовым и с наступающим Крещением. У нас мороз и солнце, да еще… беспрерывный ветер. Вроде на горе, и то за горами жутко воет по современной обстановке.

Виктор Петрович».

Текст на открытке:

«12.02.1991.

Дорогой Феликс!

Сегодня, 12-го февраля, я отправил рукопись твоего отца в „Москву“[104] и предварительно поговорил с Крупиным по телефону. Дай Бог ходу роману! Сам я одолевал текучку и обслуживал свору гостей и репортеров. Готовил 3–4 том собрания сочинений; в одном из них „Затеей“, подготовка и составление которых заняли все силы…

…Все твои письма я получил. Предисловие в папку вложил — оно необходимо. Будем теперь ждать решения редколлегии. Твой адрес я им написал.

Обнимаю,

Виктор Петрович».

«18 февраля 1991.

Дорогой Феликс!

Посылаю тебе для „Охотничьих просторов“ то, что нашлось в новых „Затесях“, имеющее отношение к тайге и немножко к охоте.

Подойдут — ладно, не подойдут — выбрось. „Затеей“ идут в 4-м томе собрания сочинений в 1992-м году, если к той поре не прекратится издание книг. Газеты, вон, уже не выходят даже центральные. Только трепачи на трибуны все всходят и всходят. Когда-то ж их сгонят или нет?!

Рукопись батюшки твоего с моим письмом ушла в „Москву“, но почта ходит страшно долго, иногда не менее месяца. Кланяюсь,

В. Астафьев.

У нас февралище! И мороз, и ветер дерет, в Енисейске — 42 с ветерком, в Эвенкии — 51. Увачан[105] говорит: „Как станет, парень, сорок-то, дак жестко кажется“».

Письмо на открытке: