Ну, ничего, поживем еще!

Обнимаю тебя,

В. Астафьев».

«25 мая 1999, село Овсянка.

Дорогой Феликс!

Побывал я на реке Кие, угодил под ледоход, сидя в зимовье при впадении Северной в Кию. Ничего, конечно, не поймали. Но ледоход посмотрели от зарождения и до того, что в избушку пошла спертая вода и в стену уперлись льдины. Чудо! Господи! Еще одаривает он нас, засранцев, чудесами, хоть в природе, тем и спасает нас от окончательного отчаяния.

В Енисейске познакомился с начинающим автором… он охотник-штатник, сейчас в егеря пошел, и не без Божьей искры. Я посылаю коротенькие его рассказы и буду рад, если ты отберешь для „Охотничьих просторов“ иль какого-то сборника, которого составителем будешь.

Я в деревне, в огороде управились. У нас после худой весны, на исходе ее ударила жара… Сейчас цветет черемуха — похолодало. Сегодня первый раз ходил в лес, но все так бедно и бледно, нарвал маленьких стародубов и сон-травы, завтра отвезу на могилу дочери, она любила все эти цветы и папу любила, хотя и не говорила об этом: но отец все шуточки шутил: „отец суров, но справедлив!“ Махнешь бывало рукой… а нынче уж не до шуток. Обнимаю тебя.

В. Астафьев».

«18.09.2000.

Дорогой Феликс!

Я немножко подзадержался с ответом, ибо та женщина, что набирает мои каракули на компьютере, была шибко занята и не могла перепечатать то, что я написал к юбилею альманаха[112].

Когда-то, еще в городе Чусовом, я страшно завидовал нашему сотруднику в газете, хорошему охотнику, напечатавшемуся в „Охотничьих просторах“, и все мечтал сам там побывать. Уж и не помню, когда моя мечта осуществилась[113].

Я последние дни досиживаю в деревне, как в городе включат отопление, переберусь поближе к отопительным батареям. В лесу нынче снова не побывал, совсем плохо ходят ноги. Диабет сраный доканчивает меня, хуже стало со зрением, слухом, но главное, ноги плохо и на малое расстояние ходят.

Я написал-то многовато для юбилейного номера, вы уж выберите, что и сколько нужно. Ладно? Поклон всем охотникам из альманаха, хоть большинство из них зачехлили, как и я, ружья.

Я когда-то, прочитав книгу Булгакова „В Вожегу и обратно“, написал ему большое, проникновенное, как мне казалось, письмо, но написал с курорта „Загорье“, где все придурочное и почта тоже, и чувствует мое сердце, что письмо мое до адресата не дошло. Ты уж скажи ему от меня комплименты. Книжка мне очень понравилась, и вообще он мужик душевный, а такие не могут ничего плохого написать[114].

Значит, ты осел дома в огороде, как и я. А как же твои собаки, лайки, или, как в Париже, декоративные стали? У Алена Делона, курвы такой, в доме лайки. Это куда мы идем? Куда заворачиваем, один пинжак на троих, в нем и запинжачиваем.

Обнимаю тебя, Поклон твоим домашним.

Твой В. Астафьев».

«30 марта 2001 г.

Дорогой Феликс!

Получил второй том „Заповедников“[115]. Какое прекрасное обиталище подарил Господь этой неблагодарной, звероподобной свинье, что от рождения своего подрезает корни под собой, похабит землю, которая его кормит, терзает прекрасный лик матери-природы.

Теперь уж и не знает, как убрать за собой говно, как избавить от надвигающейся гибели это двуногое существо, смевшее называть себя разумным, чтобы погибнуть в безумии. Вот к нам, в такой дивный край, на берег Великой Реки волокут радиоотходы, уверяя всех, что это спасительное благо для России. Вернуть землю, определиться с крестьянами-кормильцами, которых сами же разорили, не могут уже, так хоть корку из щелей чужого стола выковырнуть… и еще какое-то время посуществовать. И никому из человеков нет дела до человека, ввергнутого в беду, так и живут по железному коммунистическому закону — отбери хлеб у ближнего своего, и пусть он умрет сегодня, а я подохну все-таки завтра. Безбожники! Неблагодарные твари с темным рассудком, они все же доканают жизнь на Земле.

Я лежал в больнице и довольно долго, на сей раз как-то совсем противно, со всяческими нехорошими предположениями, которые пока не подтвердились, но чувствую себя все еще хреново, какое-то странное недомогание, меняется давление, из высокого сделалось низким, тянет в сон, вот и сплю почти сутками, ничего не делаю, настроение аховое. Весна вот наступила после могучей зимы, это и радость, что скоро в деревню, может, уберусь и там совсем высплюсь, да за работу возьмусь.

В прошлом году из-за дождей и холодов столько понаписал, что все толстые журналы… позаполонил, да и тонких прихватил.

Я не понял, Феликс, куда я должен написать насчет книги отца[116]. Комитета по печати нынче нет, власти, ведающие книгоиздательством, где-то есть, но где? В издательства? В „Терру“ я могу написать, там меня издавали и вроде бы положительно ко мне относятся. Но есть конторы и издательства, где мое обращение не только не возымеет никакого действия, но еще и навредит, особенно, если эти конторы и деятели, ведающие ими, красненького цвета.

Напиши, пока на огород не смылся, или в какую-нибудь тайгу не наладился. Нынче все по маковку завалено снегами, ждут потопа вселенского.

Ну, обнимаю тебя и желаю доброго здоровья. Как твои ребятишки? Как собачонки? Горе им в Москве-то.

Твой В. Астафьев».

Это письмо стало последним в обширной переписке с Феликсом Штильмарком. А 9 января 2005 года я приехал в гости к Феликсу Робертовичу: ему хотелось увидеть новые публикации о Викторе Петровиче, хотелось поговорить, а может, и выговориться…

В начале разговора я показал Штильмарку новые книги Астафьева, статьи о нем, журнал «Пульс», целиком посвященный писателю. Смотрел с интересом, комментировал. Увидел затесь «Унижение»…

— Это затесь о глухаре и резиновой глухарке?!

— Да, прочитаете во врезке, что мы вместе были в зоопарке, когда Астафьев пережил это впечатление.

— Хорошо. Но вы мне обещали попытаться объяснить эпитафию, которую написал Астафьев, жесткую и все же несправедливую к жизни вообще и к его творчеству в частности[117].