— Что за чушь! — удивился Саша. — Ваш главный знает, что был Двадцатый съезд?

— Александр Яковлевич, давайте спасать трактат, — объявила Милда. — Надо переписать всю последнюю часть. Вот смотрите. — Она раскрыла рукопись, стала отчеркивать карандашом. — Это и это — долой. Не надо пережимать с нарушениями соцзаконности. Теперь эти страницы, где действительно душок ревизии функций государства…

— Нет, Милда Ивановна, — решительно сказал Саша. — Как написалось, так и написалось. Ничего переделывать не буду.

Милда вспыхнула, напустилась на него — молодой еще, не понимаете, как трудно проходят публицистические опусы… Даже если пройдет у нас — не пропустит Главлит…

Саша был непреклонен.

Нет, он отнюдь не собирался отправлять свое детище в потайные ходы самиздата. Но Юра Недошивин, которому Саша дал прочесть третий, подслеповатый экземпляр трактата, пришел в восторг и предложил показать его Афанасию Корнееву.

Так Саша снова попал в прокуренную квартиру на 7-й линии. Могучий рыжебородый расстрига — ни дать ни взять новый Емельян Пугачев — сунул ему в руки свежий номер «Иностранной литературы» и велел прочесть впервые напечатанного Кафку — рассказы «Превращение» и «В исправительной колонии». А сам, покашливая и дымя сигаретой «Прима», углубился в Сашин трактат. Тут еще сидели двое молодых людей, один читал, а второй, молоденький, с аккуратным зачесом, с девичьим румянцем на щеках, бойко стучал на пишмашинке. Он обернулся, подмигнул Саше сперва одним, потом другим глазом. «Ну, проява», — подумал тот.

— Сочинение твое изрядно, Александр, — сказал Корнеев, нажимая на «о». — Начало, однако, никуда не годится. Неизбежность революций, чтоб отставшие производственные отношения подтянуть к производительным силам, — это хитрая схема, придуманная Марксом в теплом кабинете. Трудящемуся человеку такая схема — по фигу. Ему важно, чтоб его труд нормально оплачивали, чтоб гарантировали, что в старости он не сдохнет под забором, как шелудивый пес. Ему законы нужны, чтоб обуздать хозяйский произвол. И строгое выполнение оных. Тут ты прав, Александр. Оставь трактат, я дам кой-кому почитать. Ну, а что Кафка?

— Потрясающе, — сказал Саша. — Такая фантазия…

— Кафка был не фантазер. Кафка был провидец, — сильно нажал на «о» Афанасий Корнеев. — Провидел весь двадцатый век, изнасилованный тоталитаризмом.

Художник Алексей Недошивин, отец кудлатого Юры, затеял выставку детского рисунка в Доме флота, где вел изостудию. Украшением выставки стали рисунки Анки. В свои семь лет она прекрасно рисовала карандашом, тушью, акварелью. Тут были сценки из школьной жизни и множество иллюстраций к книгам — «Алисе в стране чудес», «Детям капитана Гранта». Анка светилась радостью: шутка ли, первая выставка! И вдруг накануне ее открытия — слегла с ангиной. Чертовы ангины! Сколько усилий предпринимала Лариса, чтобы подкрепить бледненькую большеглазую дочку, сколько впихивала в нее полезных продуктов — а все равно каждый год Анка сваливалась с ангиной.

И было на этот раз особенно тревожно. Врач объявила: «У девочки ревмокардит». Анкина душа рвалась туда, в Дом флота, где висели ее рисунки, — вместо заслуженных лавров она получила уколы пенициллина в попку. Лариса утешала зареванную дочку: «У тебя будет еще много выставок в жизни». — «Не хочу-у-у! — вопила Анка. — Хочу эту-у-у!»

У Саши были свои заботы. Ничего не получалось с изданием трактата. Милда вернула ему с Колчановым экземпляр рукописи, испещренный редакторским карандашом.

— Мой тесть прочел твой труд, — сказал Колчанов, дымя сигаретой, — и сильно осерчал.

— Зачем вы дали ему читать?

— Никто не давал. Рукопись лежала у Милды на письменном столе, он и взял от нечего делать. В наше отсутствие. «Вот, — говорит, — результат безмозглого правления Никиты. Люди распустились, — говорит. — Давно надо было выгнать его из руководства».

Смещение Хрущева неприятно поразило Сашу. Конечно, Хрущев наломал немало дров — разделил надвое обкомы, орал в Манеже на художников, орал на писателей, учил их писать, ставя в пример дружка своей юности, некоего Махиню. Однако именно он, Хрущев, настоял на свержении культа Сталина и раскрыл ворота концлагерей, выпустив миллионы невинных людей. Его усилиями наступил «век позднего реабилитанса». Он разрешил Твардовскому печатать в журнале «Один день Ивана Денисовича» — повесть, можно сказать, взорвавшую дремлющее общественное сознание…

Но был он, Хрущев, непредсказуем. А жизнь страны не должна зависеть от сиюминутных настроений руководителя. Хватит на наши головы небожителей с их капризами. Самим бы, без директивных указаний, научиться думать.

И хорошо бы, черт дери, додумать все до конца.

Колчанов съездил с туристской группой к соседям — в Финляндию. Вернулся — рассказал:

— Хорошая спокойная страна. Магазины полны товаров, продуктов. Ну, с водкой ограничения. Так финны в Питер автобусами ездят и напиваются.

— С водкой у нас полный порядок, — сказал Саша. — А за колбасой и маслом стоим в очередях. Хлеб в Америке покупаем. Когда же развитой социализм покажет обещанное превосходство? Вы прохлаждались в Финляндии, Виктор Васильич, а тут Брежнев в докладе о двадцатилетии победы восславил Сталина. И в зале — бурные аплодисменты. Что это значит? Отрабатываем задний ход?

— Не думаю. Возвращение к культу Сталина невозможно.

— Все возможно у нас. Пока не покончим с диктатурой партбюрократии.

— Саша, мне, конечно, ты можешь все говорить. Но вообще-то советую придерживать язык. Займись-ка своей математикой — оно спокойнее будет.

Как раз математикой Саша и занимался — принял предложение Андреева разработать математическое обеспечение информатики. Но тут начался в Москве процесс Синявского и Даниэля. Опять, как в дни травли Пастернака, обрушились грозные инвективы на литераторов, осмелившихся отдать свои вещи, непроходимые здесь, зарубежным издателям. Опять, не прочитав эти повести, рабочие, писатели и ученые коллективно и единодушно плевались, то есть выражали в газетах благородное негодование. Среди группы ученых, подписавших такое разгромное письмо в одной из ленинградских газет, Саша с изумлением увидел фамилию Андреева.

В тот же вечер он приехал к Андрееву в его прекрасно обставленную большую квартиру на Кировском проспекте.

— Николай Романович, почему вы подписали это письмо в газету?

— Подписал, потому что так было нужно, — сдержанно ответил Андреев. — Раздевайтесь и проходите в кабинет. Привезли свои вычисления?

— Я еще не закончил. Вы читали эти вещи, Николай Романович?

— Какие вещи?

— «Говорит Москва» Аржака, «Любимов» Терца?

— Не читал и не собираюсь читать.

— Так как же вы…

— Александр Яковлевич, вы действительно наивны или, извините, разыгрываете целочку? Не я установил эти правила игры. Они, не скрою, мне неприятны. Но к сожалению, обязательны. Почему вы не раздеваетесь?