На Балтийском вокзале Саша крепко взял Колчанова под руку, провел его, покачивающегося, сквозь толпу, вклинился в очередь на такси: «Пропустите, пожалуйста, человеку плохо», усадил Колчанова в машину, сам сел рядом с водителем.

— Хромой косого везет, — зло сказал кто-то в очереди.

Привез Колчанова к себе на Гражданский проспект.

Виктор Васильевич долго не выходил из ванной комнаты. Кажется, его рвало там. Наконец вышел — хмурый, в застегнутой рубахе.

— А где ваша жена? — спросил Колчанов.

— В Стрельне, на даче.

— Ага… Выпить у вас есть?

— По-моему, вам больше не надо.

— Налейте рюмку.

Сказано это было командирским тоном, не допускающим пререканий. Саша достал из серванта початую бутылку молдавского коньяка, оставшуюся с Первого мая, налил в рюмки. Нарезал кружочками суховатый лимон. Пить в такую жару ему не хотелось, да что поделаешь?

Выпив, Колчанов расслабился и как бы подобрел. В раскрытое кухонное окно влетел теплый ветерок и замер, заплутав в табачном дыме.

Саша пустился было обсуждать письмо Мао Цзэдуна с обвинениями в ревизионизме и ответ ЦК, указывающий на неклассовый подход китайского вождя, но Колчанов сделал отстраняющий жест:

— Да бросьте вы!.. Политика, политика — неужели не осто…енила? Налейте еще. — Он выпил, выдохнул коньячный дух, благосклонно взглянул на собутыльника: — Ты парень ничего. И жена у тебя — первый класс. Благополучная семья! А мы… — Колчанов пригладил согнутым пальцем усы. — Мы похоронены где-то под Нарвой.

— Ну, вы-то уцелели.

— А что толку? Вон Цыпин с нашего батальона — уцелел в плену, потом и в родном лагере на Северном Урале выжил. И что? Качает права, а какие права? Машет метлой во дворе больницы… в славном городе Ломоносове…

— Между прочим, я тоже был бесправным ссыльным.

— Ревио… ревизионизм, хруизм… Обрыдло! — Колчанов схватил бутылку, налил еще, выпил залпом. И — с какой-то отчаянной злостью: — Занумеровали все! Шаг вперед, два назад… Три черты… Шесть условий товарища Сталина…

— Вы сами выбрали профессию…

— Ничего я не выбирал! Само все шло. А человеку передышка нужна, ясно тебе, Акулинич? Без комсостава пожить, без ценных указаний — стой тут, иди туда… К чертовой бабушке всю эту перенумерованную жизнь! Мне в Зелене-фене ехать — вот! — полоснул он ребром ладони по горлу.

— Зелене-фене? Что это?

— Зеленогорск! Там у тестя дача, финский домик. И мы на коротком поводке… А куда денешься? Дочку на дачу нужно… Возьмем, говорю, путевки в Алушту… в теплом море покупаться… Нет! Слишком жарко там… А тут не жарко? С утра до ночи с отцом лается, оба же они безапеце… без-апелляционные. Не поеду в Зеленосранск! А с Милдой разведусь, — твердо закончил Колчанов разговор.

Саша уговорил его остаться ночевать. Куда ему, Колчанову, было идти в таком зеленом подпитии?

А утром, попив чаю, Колчанов, трезвый и насупленный, сдержанно поблагодарил Сашу и уехал в Зеленогорск.

Свой трактат Саша тем летом таки добил. Последние страницы писал истово, не заботясь о том, что, начав с солидного изложения марксистских формул о неизбежности революционного преобразования мира, невольно съехал к концу работы на гегельянское, по сути, толкование разума, государства и права. Человечество, развиваясь, приходит ко все более глубокому пониманию свободы, выписывало его дерзкое перо. Начавшееся освобождение от беззакония и произвола, писал он далее, должно сопровождаться освобождением от рабской психологии… Когда завершена революция, нужны надежные гарантии против повторения произвола… То есть правовая система… В завершение — тщательно выписал из Гегеля: «Народ связан в одно языком, нравами и обычаями, а также образованием. Но связь эта еще не образует государства. Для государства, правда, весьма важны, кроме того, мораль, религия, благосостояние и богатство всех его граждан. И оно должно заботиться о содействии этим обстоятельствам, однако непосредственную цель государства составляют не они, а право».

Лариса, прочитав трактат, сказала:

— Акуля, это серьезная работа. Но по-моему, тебя занесло куда-то не туда. Знаешь, лучше никому не показывай.

— Почему? — удивился Саша.

— Ну… не знаю… Вон Элеонору вызывали куда-то на беседу, предупредили, чтобы прекратила читать этот… как его… самиздат.

— Но не посадили же! Другое время на дворе, Ларчик. Времена ночных страхов, слава Богу, прошли. Просто ты у меня трусиха.

— Пускай я трусиха, но…

— О ночь, в дожде и фонарях! — воскликнул Саша. — Ты дуешь в уши ветром страха. Сначала судьи в париках, / А там палач, топор и плаха.

— Акуля, умоляю, не будь легкомыслен!

— А с берега несется звон, — резвился Саша. — И песня дальняя понятна: «Вернись обратно, Виттингтон! О Виттингтон, вернись обратно!»

Андреев предложил ему совместно разработать новый раздел информатики. Да и следовало бы Саше вернуться в строгое королевство математических формул и уравнений, в коих было куда больше желанной гармонии, чем в непредсказуемом хаосе бытия. Но тут начался суд над молодым поэтом, обвиненным в тунеядстве. Бродского Саша знал только по рукописям его стихов, которые дал ему прочесть неугомонный Юра Недошивин. От Недошивина же знал о вопиющей неправедности суда. Он вставил в свой трактат суд над Бродским как негативный факт неизжитости примата революционной целесообразности над формальным законом. Хотя, подумалось ему, тут был скорее обыкновенный примат глупости.

Колчанов отнесся к трактату с некоторым сомнением, советовал смягчить категоричность заключительной части.

— У тебя там цитата из Аристотеля, — сказал он. — Дескать, об общем для всех каждый заботится очень мало. Отсюда ты делаешь вывод об индивидуальности — чтоб ее не затер коллектив. Ладно. Но нельзя забывать, что Россия — извечно страна общинного землепользования. Община! Вот почему идея социализма прижилась именно в России.

— Виктор Васильевич, вы не путаете общину с колхозом? Это ведь разные вещи. А насчет идеи социализма, то — все-таки марксизм завезли в Россию из Германии.

— Ты плохо знаешь историю, дорогой Саша. В России против социального неравенства задолго до марксизма, еще в четырнадцатом веке, выступали стригольники. И были такие нестяжатели — слышал про Нила Сорского? А огнепальный протопоп Аввакум?

— Вы считаете, что в России была наилучшая почва для марксизма?

— Ну, во всяком случае, почва, более подготовленная ходом исторического развития, чем в Германии. Я имею в виду тенденцию к социальному равенству, к уравнительной политике, что ли… Общинное землепользование. Да еще трехсотлетнее татарское иго…

Трактат Колчанов отдал Милде, которая работала в общественно-политической редакции одного издательства. Милде рукопись понравилась, она вознамерилась включить ее в новую серию о социалистической демократии, издать брошюрой для массового читателя. Однако главный редактор рукопись Милде завернул, узрев в трактате «явный ревизионизм».