Сойдя с автобуса на своей остановке, Саша медленно двинулся к дому, стараясь привести в порядок лицо: знал, что на нем, как в зеркале, отражаются все переживания. Вдруг он увидел Ларису. В легком демисезонном пальто, накинутом на плечи, она прохаживалась взад-вперед перед подъездом.

— Ларчик, почему ты на улице?

Но мог бы и не спрашивать. Она же телепатка. Ясно, не находила себе места, когда его долбали на собрании.

— Меня исключили из партии, — сказал он тихо.

Лариса промолчала. Молча поднялись в лифте и вошли в квартиру. Лариса захлопотала у плиты.

— Вот, — сказала она. — Быстренько поешь и поезжай к Элеоноре. Отвезешь все эти книги и бумаги.

— К чему такая спешка? — спросил он. — Ты боишься обыска?

— Да, — сказала она. На ее белом лбу прорезалась строгая вертикальная складочка. — Да, я боюсь.

— Я обжалую решение собрания, — сказал он. — Райком может его не утвердить.

Лариса молчала.

Саша запихнул в портфель книжки Джиласа «Новый класс» и Марченко «Мои показания», платоновский «Чевенгур» и ворох бумаг, в том числе копию письма Солженицына к IV съезду писателей о губительном воздействии цензуры на литературу. Странное чувство охватило его: будто он, Саша Акулинич, проживает кем-то уже прожитую судьбу.

Пересаживаясь с трамвая на трамвай, он ехал к Элеоноре на Васильевский остров. Вечер был светлый, предвещавший скорое наступление белых ночей. У гастронома толпились люди — что-то там выбросили, может, свежую рыбу. Старушка крошила булку и кидала голубям. Из-под Тучкова моста выплыл черный пароходик, устремился из Малой Невы в Большую. Саша из окна трамвая пытался прочесть название парохода, но названия не было, был только номер. Да и смешно думать, что буксир «Пролетарская стойкость» мог дотянуть до наших дней.

Громкий мужской голос вдруг покрыл обычную невнятицу трамвайных разговоров:

— Мы их освободили, а они теперь против нас. Душить их надо!

Господи, подумал Саша, удастся ли когда-нибудь освободиться от рабской психологии?

Элеонора не обрадовалась его приходу. Нет, нет, она теперь не держит дома эту литературу. Надо ехать на улицу Бутлерова, там живут супруги Киреевы, у них домик на краю Пискаревского парка, им удобно прятать все это…

Домой Саша вернулся поздно. Лариса не спала.

Угасающий гул проспекта и свежесть ночи входили в раскрытое окно. Лариса и Саша тихо разговаривали, лежа в постели.

— Ларчик, ничего страшного. Из института меня не выгонят, ректор ко мне хорошо относится. Он на собрании ни слова не сказал. Да и, может, райком не утвердит.

— Я мечтала о спокойной жизни… Ты мог бы много сделать в математике…

— Я и сделаю. Знаешь, мое исследование по информатике не останется незамеченным. Не тревожься, Ларчик.

— Нет, Сашенька. — Впервые она назвала его так. — Не будет спокойной жизни. Не такой у тебя характер. Что поделаешь… Надо готовиться к другой…

Плавно, как течение Невы, теплый май перетек в прохладное лето. Своим чередом шли экзамены, Саша принимал у первокурсников, по своему обыкновению, засиживался с каждым — он ведь был дотошный.

Но подземные толчки политических событий все более грозно сотрясали уязвимо тонкую поверхность бытия. Брежневское политбюро настойчиво требовало от чехов отказа от взятого курса.

Акулиничи опять сняли комнату с верандой в Стрельне, в домике бывшей жены художника Недошивина.

— Чего они там куролесят? — ворчала она в своих огородных грядках. — Чехи, чехи, только и слыхать…

— Они хотят свободы, Леонида Васильевна, — сказал Саша.

— Свободы… К немцам они хотят. А уж немцы готовы их слопать… иху мать.

— Да ничего подобного! — Саша огляделся: нет ли поблизости Анки, не надо девочке слышать дурные слова. — Повторяете то, что по радио кричат, а сами подумать не хотите.

Он-то хотел додумать все до конца.

— Знаешь, Ларчик, что такое идеология? Это когда нельзя критиковать власть.

— Вот и не критикуй, — сказала Лариса, жарившая в кухне яичницу.

Она последнее время заметно помрачнела — куда подевались ее смешливость, жизнерадостность?

И уже близился к концу ее и Сашин отпуск. Август трепал деревья в саду, срывая и кружа желтые листья. Двадцать первого числа, в среду, Саша утром включил, как всегда, «Спидолу» — последние известия послушать. Голос диктора звучал необычно:

— Передаем заявление ТАСС. — Последовала значительная пауза. — ТАСС уполномочен заявить, что партийные и государственные деятели Чехословацкой Социалистической Республики обратились к Советскому Союзу и другим союзным государствам с просьбой об оказании братскому чехословацкому народу неотложной помощи, включая помощь вооруженными силами…

— Ты слышишь? — заорал Саша, стоя в трусах на веранде.

— Слышу, слышу, — ответила из комнаты Лариса. — Анечка, не вертись, дай заплести косу.

Голос диктора деловито произносил фразу за фразой, все было составлено в высшей степени благородно:

— Общий интернациональный долг… исходя из принципов нерасторжимой дружбы и сотрудничества… пойти навстречу упомянутой просьбе об оказании братскому…

И вот оно, самое главное:

— Советские воинские подразделения вместе с воинскими подразделениями названных союзных стран двадцать первого августа вступили на территорию Чехословакии.

— Ты слышишь? — крикнул Саша. — Все-таки решились на вторжение.

— Никому и никогда, — дочитывал диктор последнюю фразу, — не будет позволено вырвать ни одного звена из содружества социалистических государств.

Последовало длинное обращение группы членов ЦК КПЧ со страшными обвинениями «правым антисоциалистическим силам», но — без единой фамилии. Не было и никаких подписей под обращением. Так и стояло: «Группа членов ЦК КПЧ, правительства и Национального собрания, которые обратились за помощью к правительствам и коммунистическим партиям братских стран».

— Группа членов! — возмущался Саша. — Так можно подписать любую хреновину!

И очень его возмущали обычные для политической жизни отклики трудящихся в газетах. Одобряем! — радостным хором торопились рабочие, писатели и ученые выразить полную поддержку…

Но вот Би-би-си сообщило: семеро вышли на Красную площадь с плакатом, осуждающим вторжение в Чехословакию. Саша призадумался. Двадцать третьего, накануне отъезда с дачи, целый день просидел, сочиняя свой «отклик». Старался избегать резких слов, вычеркивал, шлифовал текст.