– Вот кому хорошо, – пробормотал какой-то усатый капрал. У него была перебита ключица, по лбу стекали крупные капли пота. Видимо, он очень страдал.

– О ком вы? – спросил фон Лилленштайн.

– Людвиг, – капрал кивнул на спящего. – Дрыхнет, и все ему нипочем. Как будто смерти не боится.

– Может, и не боится, – Лилленштайн пожал плечами, насколько позволяли веревки.

Капрал застонал, скрипнул зубами. Даже в слабом свете костра было видно, как побелело его лицо.

– Что с нами сделают, господин штандартенфюрер? – спросил солдат, сидящий слева.

Фон Лилленштайн покосился в его сторону – совсем молодой, мальчишка – и ответил жестко:

– Расстреляют. – Помолчал и добавил: – Это лучше, чем виселица.

Солдат молчал. Штандартенфюрер повернулся в его сторону:

– Страшно?

– Да, – парень кивнул и зачем-то сказал: – У меня под Линцем сестра и две племянницы.

– Не бойтесь. Это не больно. – Лилленштайн едва заметно улыбнулся. – Просто удар в грудь. А потом темнота. И…

К ним подошел красноармеец, швырнул в костер охапку сучьев. Рыкнул что-то по-русски и снова отошел.

– Что он сказал? – спросил солдат.

– Приказал не болтать. – Лилленштайн пошевелил затекшими плечами, устраиваясь поудобнее. – Плюньте. Если хотите говорить, разговаривайте. Нашу участь это не изменит. А стрелять сейчас не станут.

– Господи, и никто ж не узнает… – прошептал кто-то.

Другие поддержали:

– Весточку бы… Может быть, русских попросить? Они же не звери…

– Да куда там! Шлепнут, да еще на могилу плюнут. У них всем комиссары заправляют да евреи…

– Хорошо еще, если закопают.

– Да не все ли равно?..

– Через пару дней тут будет наша армия. Лес прочешут. Наши тела найдут, – спокойно сказал Лилленштайн. – Если это вас утешит…

– А может, и повесят, – прошептал капрал. – Я видел, у них один висит.

– Немец? – заинтересовался Лилленштайн.

– Вроде нет. Вроде как гражданский или из их банды. Не в форме точно.

– Как интересно. – Штандартенфюрер замолчал, заерзал. – Ах, как веревки мешают.

– Да, – поддержал кто-то. – Рук не чувствую уже…

Потом наступила тишина. Каждый думал о своем. Но всегда мысли возвращались к одному: завтра – смерть. Кто-то тихо молился, кто-то плакал, кто-то впал в оцепенение. И только один оберштурмбанн Людвиг спал.

Генрих Лилленштайн смерти не боялся. Рано или поздно его тело найдут, а там… Его начальство не будет бросать в лесах ценного работника. Но вот пытки… Конечно, можно бравировать перед русским генералом, но если ему возьмутся поджаривать пятки над костром… Да еще делать это с умом, постепенно… Болтать он, может быть, и не станет, хотя и это неизвестно, но становится ли от этого легче?..

Убить себя?

Фон Лилленштайн посмотрел вокруг. Ничего подходящего. Разве что упасть лицом в костер, чтобы подохнуть от болевого шока…

Генрих поежился. Все-таки он не дошел еще до такого состояния, чтобы заканчивать жизнь таким образом.

Жаль, не удалось упасть на штык еще там, в лагере… Чертов узкоглазый оказался быстрее. Кто бы мог подумать?

Штандартенфюрер закрыл глаза и прислушался. Все стихло. Треск костра, испуганный шепот пленных. И только чья-то молитва мешала сосредоточиться. Эта неумолчная, громкая трескотня сильно мешала. Услышать что-либо было совершенно невозможно.

Фон Лилленштайн открыл глаза, встряхнулся и принялся искать глазами молящегося. Досадливо сморщился. Кто-то молился или про себя, или очень тихо. Просто так его было не найти. Оставалось только ждать.

Молитва не мантра, ее не станешь читать бесконечно. Сделает свое дело, успокоит… А там, глядишь, молящийся и заснет.

Лилленштайн подумал про русского генерала. Крепкий, опасный тип. К тому же эти его довольно прозрачные намеки…

Генрих вздохнул. Он слышал, что в русском командовании есть люди, которые прорабатывали вопросы другой войны. Знал, что Советский Союз сильно отстает в этом направлении, поскольку большая часть материалов попала к ним в руки только в тридцать девятом году, вместе с бежавшим из Германии Мессингом. Для полноценной работы в стране тотального материализма – слишком мало времени. Хотя их генерал что-то говорил про финскую кампанию… Да еще этот медальон, так некстати всплывший у самой линии фронта…

Слишком много случайностей!

Попасть в плен к своему коллеге фон Лилленштайн совершенно не хотел.

А еще его сильно тревожил шеврон «Вечного пламени», который обнаружился у русского генерала. Сам факт того, что эту нашивку кто-то ухитрился срезать, был чем-то из ряда вон выходящим. Хотя, с другой стороны, приходилось ожидать чего-то подобного. «Вечное пламя» – это не солдаты, это особые, очень особые части. Да, в Европе они показали себя более чем хорошо. Но тут не Европа. Совсем не Европа.

Фон Лилленштайн вспомнил, как в Берлине он сидел в забегаловке на Арконаплатц, пил терпкий густой кофе. А перед ним на тарелочке были сложены аккуратной горкой эклеры, залитые шоколадом. Эти пирожные с удовольствием, перемазавшись до ушей, лопала Хильда Вюст, юное белокурое создание лет семи, очень серьезная и рассудительная. Ее дядюшка, Вальтер Вюст, смотрел на племянницу с обожанием.

– Все-таки в детстве, Генрих, человек счастлив. Каждую минуту и секунду, – куратор «Аненербе» подозвал официанта, чтобы тот налил ребенку еще соку.

– Но детей иногда приходится наказывать, – отметил фон Лилленштайн.

– Да, конечно. Как и взрослых. Но дети не запоминают зла, не запоминают. В этом заключается их огромная сила! Я искренне считаю, что нет ничего сильнее маленького ребенка. Эти глазки, ручки… – Вюст широко улыбнулся. – Это удивительно! И ребенок счастлив от простых и естественных вещей. От еды, от солнца, от того, что щенок или котенок играет с собственным хвостом. Как все-таки жаль, что мы, вырастая, забываем об этом. Как жаль, что пора детства начисто стирается из нашей памяти.

– Вы слишком восторженно смотрите на мир, Вальтер. В детстве есть множество неприятного. Я воспитывался в приюте. Это было невесело.

– Да, да… – Улыбка сошла с лица куратора. – Увы. Как много еще детей, которым не хватает ласки, материнских рук… – Он отвернулся от племянницы. – Знаете, Генрих, я действительно очень люблю детей. Это, наверное, одна из моих немногочисленных слабостей. И не люблю женщин. Это очаровательное существо, к сожалению, вырастет. И превратится в одну из этих… – Вюст вздохнул и кивнул в сторону соседнего столика.

Лилленштайн обернулся. За столиком сидели три дамочки в летних платьях, рюшечки и ленточки развевал легкий ветерок. Дамы о чем-то щебетали, изредка постреливая блестящими глазками в сторону Генриха.