– Развяжите, – приказал Болдин.

Один из красноармейцев зло зыркнул на немца, но веревку распутал, запасливо засунув ее в карман. Оба, повинуясь знаку генерала, вышли и замерли у входа в палатку.

– Also, Herr oberst, mit Ihnen aufrichtig sein,[16]– начал Болдин, но немец прервал:

– Sprechen auf Russisch, bei Ihnen die furchtbare Betonung.[17]

– Да? – удивился Болдин. – А мне говорили, что я неплохо говорю на языке Шиллера.

– С вами проще говорить на языке Пушкина. – Фон Лилленштайн осторожно потрогал забинтованное плечо. – Давайте не будем ломать комедию. Я ничего вам не скажу, проще меня расстрелять.

– Думаете?

– Я уверен. Пытки тоже не принесут особого результата.

– Почему же?

Немец пожал плечами.

– Можете считать, что я очень упрямый.

– Да? А я хотел поговорить с вами о многом. – Болдин достал планшетку, вытащил карту, положил ее на стол рядом с фон Лилленштайном. – Узнаете?

Немец покачал головой.

– Нет.

– Странно. А вот внизу приписка… Если не ошибаюсь, ваше имя?

– Мое. Это действительно моя карта. Что с того?

– А то, что ее сняли с вашего трупа, господин барон.

– Я думал, в России все материалисты.

Болдин хмыкнул.

– А вот это? – Он вытащил медальон.

– Безделушка.

– А что означает «Вечное пламя»?

– Мода на громкие названия пошла от фюрера, – фон Лилленштайн слегка улыбнулся. – Просто название войсковой единицы. Пехота.

– Знаете, с вами не очень интересно беседовать.

Немец снова улыбнулся.

– Но я человек любопытный. – Болдин вытащил из кармана кусок ткани. – Поэтому мне очень интересно, что вы скажете на этот счет?

Генерал показал Лилленштайну срезанную нашивку с серебряным шитьем. Тот некоторое время молчал.

– Видите ли, господин Лилленштайн, – Болдин снова развернул карту, – по случайному совпадению этот самый значок стоит у вас тут, тут и тут. Как раз рядом с подписью «Вечное пламя». И судя по всему, речь идет о дислокации особых частей немецкой армии. А может быть, и специальных центров, связанных с этими частями. И раз уж вы завели разговор о материализме, я вам скажу, что изучением определенных артефактов занимается далеко не один Третий рейх. Так что надеяться на обыденный расстрел вам не приходится. С вами будут работать специалисты, дорогой барон. Большие специалисты.

Немец молчал.

– Так что если у вас возникнет желание побеседовать со мной, господин Лилленштайн, вам стоит только попросить. Надеюсь на вашу сознательность. – Болдин поднялся из-за стола и крикнул конвой: – Увести. Сдайте Верховцеву.

Лиза старалась территорию лазарета без нужды не покидать.

После случая с Жорой к ней постоянно были приставлены двое красноармейцев. С Димой она виделась теперь только издалека, редко. К тому же раненые требовали много внимания. Семеро из двадцати действительно тяжелых умерли, еще пятеро были без сознания, остальные медленно, но верно шли на поправку. А один, самый бойкий, уже пытался вставать, опираясь на самодельные костыли. И даже в шутку предлагал потанцевать. Лиза боялась, что он упадет и заново переломает свои только-только начавшие срастаться кости.

Лева, потерявший ноги танцор, умер. Ночью, тихо и без всякой причины. Просто утратив смысл и стремление жить. А Валера с пробитой головой, так долго боровшийся с горячкой, вдруг пришел в себя и теперь лежал бледный, исхудавший. Молчал и только изредка улыбался, когда с ним заговаривали. Кивал, понимаю, мол. С помощью Лизы он даже садился на кровати, тяжело дыша и обливаясь потом. Один раз попытался даже встать, но не сумел.

И только Лопухин в сознание не приходил. Его кормил с ложечки бульоном Колька, разговаривал с ним о чем-то. Пересказывал события за день.

В остальное время Колька носился по всяким лазаретным надобностям, которых было порядком. Учился у Лизы правильно накладывать повязки и лубки, распознавать заболевания и даже обрабатывать и зашивать раны. Паренек уставал и к ночи валился с ног, засыпая сразу, часто около постели больного, просто положив отяжелевшую голову на руки.

Когда Болдин к вечеру заглянул в лазарет, парнишка как раз спал, прислонившись к изголовью кровати Лопухина. Генерал, стараясь не шуметь, подошел ближе. Постоял какое-то время. Потом, словно не зная, что делать, потрогал Лопухину лоб. Сказал тихо:

– В общем, вот, – Болдин достал из кармана медальон. – Это ваше, Иван Николаевич. Уж не знаю… будет с этого толк или нет. Но такие вещи всегда к владельцу возвращаются. – Он положил железку на грудь Ивану. – И давайте поправляйтесь! Хватит валяться… – И вышел.

Снаружи сидела Лиза.

– Что, Лизонька, звезды считаете?

Та вздрогнула, обернулась.

– Ой! Товарищ генерал, я не слышала, как вы подошли!

– Ну, еще, значит, могу! – Болдин засмеялся. – Очень хорошо, что я вас встретил, Лизонька. Хочу вам новость сказать.

Лиза встала, быстрые пальцы пробежали по гимнастерке, проверили ворот.

– Я вас слушаю, товарищ генерал.

– Нельзя нам больше задерживаться на этом месте. – Болдин вздохнул. – Надо двигаться. И так все сроки прошли. Риск слишком велик.

– Я понимаю.

– Скажите, ваше хозяйство, – генерал окинул взглядом территорию лазарета, – готово к транспортировке?

– Сделаю все, что могу. Про легких, тех, что ходячие, даже речи нет, смогут. А из совсем тяжелых… Это семеро. Как-нибудь донесем.

– Это очень хорошо. Очень! – Болдин ухмыльнулся, поправил фуражку. – Я понимаю, что вы устали, Лиза. Но сделайте все, чтобы мы могли сняться с места в любой момент. Что нужно упаковать, упакуйте. Все чтобы было готово. Людей вам пришлют. С десятью бойцами справитесь?

– Конечно! – Лиза улыбнулась.

– И знаете, – Болдин пристально посмотрел на нее, – больше командуйте. Пусть мужики бегают. А то вы у нас одна, вас беречь надо.

– Да я…

– Нет-нет, – генерал погрозил ей пальцем. – Я проинструктирую красноармейцев!

И он ушел в темноту ночного леса.

Из пленных спал только один. Другие маялись. Кто-то трясся в тихой истерике, кто-то стонал. Веревки немилосердно резали руки. Угадывались в темноте фигуры охраны.