Весть о конных перемещениях вскипятила город. Люди замелькали, люди засуетились, кто-то кинулся с подношениями в храмы, кто с ключами к тайникам, чтоб перепрятать припасённое. Очень деловой вид приобрели собаки и сделались дополнительно опасливы негры, их теперь нельзя было увидеть шляющимися у пристаней и на площадях, они попрятались по хозяйским домам. Закрылись все лавки, торгующие долговременными товарами: глиняной и каменной посудой, драгоценностями, дорогими одеждами. И наоборот, стали сбрасывать цену и жалобно зазывать покупателей пирожники, мясники и торговцы пивом.

Слухи ходили по городу волнами, навевая то панику, то радостные предвкушения. Утверждалось самое разное. Что умер царь Авариса и, одновременно, что он одолел врага иноземного, и оба события должны были каким-то образом иметь одно следствие: снижение ежегодных поборов и выплат в честь нечистого правителя. Говорили, что из ворот одного храма на Слоновьем острове выехал говорящий павиан верхом на львице и что один крестьянин из деревни, что у канала «Больших тамарисков», видел двух лягушек размером с бегемота, но никак не удавалось сойтись во мнении, что бы это могло означать и к чему после такого надо готовиться. Попадались среди слухов и совершенно правдивые известия. Например, многие с уверенностью утверждали, что старший из братьев-правителей Камос избавился от тяжкой власти злого духа. Но они столь же мало подталкивали народные умы к практическим выводам, как и истории про осёдланных львиц и гигантских лягух. Единственное, во что фиванцы веровали твёрдо и однозначно, после того как стало известно, что гиксосы оцепили храм Амона-Ра, это в то, что верховный жрец Аменемхет всё равно над этим непонятным и нехорошим положением возвысится силой своего ума и сиянием святости и ничего худого в великом городе не произойдёт.

Хуже всего на расслабленное городское племя подействовало известие о том, что конная рать от храма вдруг отступила, ни разу не рубнув мечом, а к стенам, огораживающим громадный город первейшего святилища всего Верхнего Египта, явился полк младшего правителя генерала Яхмоса. Растерянность, полная и жалкая, поселилась в сердцах горожан. Каждый и всякий годами хранил в себе тихую, привычную неприязнь к нечистой власти и конным патрулям и на словах в своём кругу посылал ей проклятия, но когда встала во весь рост реальность настоящей войны, оказалось, что ей не столь и многие рады. Все вроде бы желали победы над Аварисом, но никто в неё особо и не верил. И совсем уж не желал затевать её завоевание прямо сейчас, после сегодняшнего обеда. Яхмоса любили хвалить за его удачные дела на морском побережье и в далёкой Нубии, но когда его войско выстроилось тут, рядом с домом, то стал он казаться скорее не освободителем, но нарушителем спокойствия.

Погонщик задумчивого осла вёл себя так, словно эта при глушённая, но всеобщая суета его нисколько не трогает и не затрагивает. Если он видел впереди скопление людей, то сворачивал в боковую, более тихую улицу, если к нему всё же обращались с вопросом, делал вид, что он ничего не понимает, такой вот дурак, деревенщина. Но сколько бы он не сворачивал туда-сюда, цель он имел вполне определённую. Подбирался он со своими овощами поближе к храму. От встречи с хмурыми отступающими азиатами он уклонился, спрятавшись за выступом полуобвалившейся древней стены, но от встречи с лучниками Яхмоса ему уклониться не удалось. Они успели занять натоптанные копытами места, и теперь все улицы, что вели к храму, оказались перекрыты новыми, египетскими постами. Поплутав немного, наткнувшись на один препон, ни другой, погонщик остановился меж двумя пальмами и задумался. Потом с неожиданной для крестьянина ловкостью, упираясь ногами в стволы стоящих рядом деревьев, забрался на высоту, позволявшую окинуть взором окрестности, и осмотрелся.

Через небольшое время в один кривой, совершенно глухой проулок вошёл всё тот же осёл, таща всё ту же двухколёсную повозку, доверху нагруженную слегка привядшей зеленью. Только теперь её никто не сопровождал. Это выглядело странно, и два лучника, стоявшие в проулке, на эту странность, конечно, обратили внимание. Остановили осла, хмурясь оттого, что не имеют возможности его расспросить, что к чему. Огляделись и не отыскали ни поблизости, ни где-либо никого похожего на хозяина. Тогда у них остался один способ разобраться в этом непонятном факте — осмотреть груз. Этим они и занялись, стали разгребать зелень, разгребать, разгребать. Что-то нашли. Переглянулись. Начали разгребать энергичнее. Наконец одному удалось что-то нащупать.

Воин вскрикнул, отшатнулся, тряся головой. Второй тоже отступил, схватившись за горло и зажмурившись. Несколько мгновений оба находились в полнейшем одурении и не очень различали, что происходит вокруг.

Этого Мегиле вполне хватило, чтобы выскользнуть из-за угла ближайшего дома и двумя ударами одного камня довершить дело помрачения разума этих постовых. Бесчувственные тела были засунуты в просвет между двумя заборами и прикрыты пальмовым мусором. Со стороны не видно.

Повозка и погонщик, как ни в чём не бывало, проследовали дальше.

Видимо, путь был разведан с верхней точки хорошо, потому что спустя всего лишь полсотню шагов, повернув всего лишь два раза, «царский брат» оказался, по всей видимости, у цели своего опасного путешествия. Это был угол сада, довольно большого в самой непосредственной близости от крайних храмовых построек. Навстречу попалась полусотня копьеносцев с двумя озабоченными офицерами. Вид повозки им, кажется, не понравился, но у них был приказ, и они протопали мимо, успокаивая себя мыслью: раз повозка сюда пропущена сквозь посты, стало быть, так надо.

Двигаясь вдоль стены сада, погонщик добрался со своим ослом до ворот. Осторожно оглянулся — не наблюдает ли за ним кто. Надавил ладонью на створку ворот и с несомненным удивлением обнаружил, что ворота не заперты. Не торопясь, приотворил их. Заглянул внутрь. Снова оглянулся. Распахнул ворота и загнал туда осла вместе с повозкой.

Обежав взглядом службы, прислушавшись и даже принюхавшись, Мегила спокойным, даже разочарованным шагом направился к дому. Ему было совершенно ясно — здесь никого нет. Ни хозяина, ни слуг. Он сбежал, они разбежались. Осмотр подтвердил предчувствие. Это большое, даже по фиванским столичным меркам, богатое жилище было покинуто всеми его обитателями. Но бегство было не паническим. Никаких опрокинутых ваз, перевёрнутых кресел, рассыпанных фруктов, разлитого пива и потерянной обуви. Обитатели ушли осторожно, стараясь ничего не задеть.

Пройдя по всем залам одноэтажного обширного дома, петляя так же, как он недавно петлял по улицам города, Мегила нашёл то, что искал: квадратный люк в полу, прикрытый простой дощатой крышкой. Вниз вели высокие, утрамбованные, глиняные ступени. Вернувшись на кухню и запалив там факел, «царский брат» спустился вниз. Только осветив обширный подвал, только окинув его взглядом, он понял, что хозяин сюда больше не вернётся. Ибо он сбежал, забрав с собою самое ценное. Лепившиеся вдоль стен лари были распахнуты, высокие кожаные мешки распороты, повсюду валялись каменные флаконы, шкатулки, кувшины и кувшинчики, связки каких-то корней, веток, покрывала всё россыпь мёртвых разноптичьих перьев и крупной разноцветной крупы. На двух деревянных столах громоздилась перевёрнутая или испачканная посуда, валялись опорожнённые масляные светильники, огарки. В тускло отсвечивающих лужах тёмной жидкости валялись грязные бронзовые ножи, непонятные крючья, стояло несколько весов разного вида, от больших, на которых торговцы взвешивают муку, до крохотных, размером не более пары скарабеев. А под потолком стоял густой, кажется, даже различимый глазом смрад. Пламя факела торопливо затрещало при соприкосновении с ним.