И я, и Настя время от времени посматривали на Анри, испытывая примерно одни и те же чувства. То, что Анри проводил вечер с Настиными родными, было хотя и необычно, но не выходило само по себе за границы возможного (в конце концов, кому только и с кем не случается проводить вечера). Изумляло то, как естественно и легко он общался с ними, особенно с бабушкой. Он расспрашивал ее о жизни в советском Ленинграде и о немецкой блокаде, которую она пережила здесь девочкой. Медленно подбирая английские слова, она рассказывала о блокаде в натуралистических подробностях, что могло бы походить на эпатаж, если бы не ее невозмутимый, почти умиротворенный тон. Она описывала сосульки из экскрементов, висевшие на окнах елочными игрушками (канализация уже не работала): дойти до улицы не было сил, и горшки выливались через окна. Рассказывала, как умершего в январе отца они с матерью зашили в простыню и положили на балкон. Там он пролежал месяц, а они получали его хлебные карточки, чтобы расплатиться ими за похороны. Они не хотели хоронить его в общей могиле.

Неожиданно выяснилось, что Анри воспитывала бабушка. А детство он, оказывается, провел в деревне. Он вдруг рассказал это Настиной бабушке, положив ладонь на ее руку. Я вспомнил этот жест — его ладонь на моей руке — в вечер нашего знакомства в Париже. Даже тогда он был менее удивительным, чем сейчас. Анри невозможно было представить бабушкиным внуком, о чем я ему тогда и сказал.

— Тем не менее, — он наклонил голову, — это так. Достигнув определенного успеха, принято рассказывать о трудном детстве, это слабость всех self-made men. Я не хочу этого делать. Но бабушка была, тут уж никуда не денешься, и я ее очень любил.

Как ни крути, я не мог вообразить себе неведомую фламандскую бабушку, воспитавшую Анри. Это должна была быть какая-нибудь особенная бабушка.

После полуночи мы поехали смотреть, как разводятся мосты. Их центральные пролеты поднимались быстро и — что меня удивило — беззвучно. Мне казалось, что мост (что может быть неподвижнее моста?) в своем движении должен издавать какой-то особый скрежет наподобие сошедшего с пьедестала памятника. Не издавал. Правда, на набережных было так много народу, что я мог чего-то не услышать. Мы стояли у гранитного парапета и смотрели, как большие морские суда шли вверх по Неве к неведомому мне озеру Ладога. Все эти корабли повстречались нам еще раз, когда наша машина обогнала их в поисках еще не разведенного моста. Переехав на нужную нам сторону Невы, мы направились в гостиницу.

В холле нас встретило русское телевидение. Неожиданно для всех присутствующих я стал отвечать на задававшиеся мне вопросы по-русски. Возможно, это не был язык Пушкина, но, как сказала мне позже Настя, в общем и целом все было понятно. Проделанным мной тогда сальто-мортале я был чрезвычайно доволен. Во-первых, это произвело впечатление на Анри. Во-вторых, даже косноязычное изъяснение на языке той страны, где гостишь, эффектнее самого хорошего перевода. В-третьих и в главных: мое русское интервью очень тронуло Настю. Это был наш общий язык, язык, подаренный мне ею, моей наставницей и моей любовью. Он соединял нас даже тогда, когда этого не могла сделать постель. Упоминать об этом по телевизору я не решился, ограничившись выражением моей любви к России. На вопрос о том, открыла ли мне эта поездка что-то новое, я ответил, что посоветую европейцам почаще бывать в Петербурге. Пусть знают (губы молодого лидера тронула улыбка), как должна выглядеть настоящая Европа. И хотя этот галантный ответ Анри придумал для меня заранее, исполнил я его самым искренним образом. На следующее утро мы вылетели в Мюнхен.

Наши поездки и выступления убивали сразу двух зайцев. С одной стороны, мы неплохо на них зарабатывали, и Анри с удовлетворением отмечал, что мероприятие окупило себя даже раньше, чем он предполагал. Теперь он уже не боялся разрыва со своими хозяевами, хотя и намеревался пользоваться их поддержкой как можно дольше. С другой стороны, даже чисто рекламные затеи ощутимо добавляли нам популярности, которая, по выражению Анри, в дальнейшем конвертировалась в те же деньги. Существовал, наконец, еще один род признания — любовные письма. В отличие от богатой деловой переписки, павшей на плечи нашего секретаря, письма эти доставлялись мне на дом. Порой они были довольно вульгарны и содержали прозрачные намеки на близость — вплоть до детального описания возможных ее вариантов. Но были письма, которые волновали меня до слез. Их писали, как правило, девочки 14–16 лет, чья фантазия облекала меня в одежды сказочного принца и ставила в центр их искрящихся наивностью миров.

Анри распорядился было оставлять любовные письма без внимания или отвечать на них в общем порядке в офисе, но я этому воспротивился. И то, и другое мне казалось аморальным, особенно ответ секретаря. Что мог ответить этот светловолосый лысеющий человек, бесстрастный, как канцелярская скрепка? Что мог знать он о моих снах и гастрономических привязанностях, круге чтения или, скажем, цвете моего нижнего белья? А ведь эти вопросы ставились со всей остротой и требовали исчерпывающего и срочного ответа.

Настя, которой я показывал эти письма, испытывала смешанное чувство гордости и ревности, и оба этих оттенка радовали меня в равной степени. Дело кончилось тем, что я все-таки не смог справиться с захлестнувшим меня потоком признаний и сдался на милость Анри. Ввиду увеличившегося числа любовных писем Анри признал их авторов электорально значимыми, а следовательно — достойными особого внимания и заботы. Вначале он хотел посадить за ответы какую-то чувствительную даму, способную, по его утверждению, достойно ответить от моего имени — не внушая излишних надежд, но и не разбивая моим почитательницам сердец, чтобы не оттолкнуть их тем самым от светлых общеевропейских идеалов. Но когда я на это все-таки не согласился, было решено отправлять в ответ просто мою фотографию с автографом.

Надо сказать, что мои поклонницы не ограничивались лишь письменными контактами. Они ждали меня у входа в гостиницы, где я останавливался, дежурили у нашего дома, иногда устраивали за мной автомобильную слежку. Как я понимаю, до определенной степени их смущала Настя, имевшая при мне почти официальный статус, да и попросту бывшая гораздо красивее большинства из них. В ее присутствии мои бедные поклонницы немели, ограничиваясь беспомощным хихиканьем. Вообще же они старались искать встреч со мной в отсутствие Насти. Вероятно, этим объясняется и самое нетрадиционное признание в любви, сделанное одной из моих почитательниц в мужском туалете.

К сожалению, в сочиненной Анри симфонии этот лирический мотив был далеко не главным. Говорю «к сожалению» не потому, что окружавшие меня поклонницы хоть в чем-то могли бы заменить мне Настю — ничего подобного, я любил ее больше, чем когда-либо! — просто сфера романтических чувств была мне гораздо ближе политических страстей, стоявших в центре интересов Анри. Предвидя, что война тем или иным образом скоро кончится, он торопился максимально использовать ее как арену борьбы за Европу. Ища невыдуманный предлог для противостояния Америке, он пустил европейский поезд по антивоенным рельсам. Мы приняли участие во множестве протестов и демонстраций, но главную нашу акцию Анри планировал в самом трагическом городе Германии — Дрездене.