— Нет, знаете, я все-таки позволю себе одну аналогию — но только потому, что, на мой взгляд, она отражает дело лучше вашей.

Я улыбнулся Макенсену самым обворожительным образом, и он ответил мне галантным полупоклоном.

— Представьте себе войну каких-нибудь средневековых королей. «Бессмысленную и беспощадную», — перефразировал я было Пушкина, но этого никто не заметил. — Так вот, один из них вдруг становится демократом и пацифистом…

— Вроде нас с вами, — добродушно вставил Макенсен.

— Вроде нас с вами. С той лишь разницей, что за его спиной стоит целый народ, который будет тут же уничтожен незнакомым с подобными идеями врагом.

— Очень этих людей жаль, — Макенсен смотрел на меня своими умными глазами. — Но почему ваша аналогия лучше моей?

— Она в точности отражает то, что НАТО требует от сербов; стать демократами и пацифистами тогда, когда угроза нависла над всем неалбанским меньшинством Косово. И сербы, и албанцы поступают жестоко и в равной степени не вызывают симпатии. Но вместе взятые они составляют систему — с ее противовесами, способами устрашения и прочим. Они живут вместе сотни лет и научились проявлять сдержанность, потому что помнят о возможной расплате. Эта система жестока, господин Макенсен, так же, кстати, как и система средневековых королей. Но она умеет сама себя регулировать. И НАТО сейчас ее разрушает. Нетрудно представить, чем это кончится.

— Значит ли это, что демократия для вас является понятием ограниченным? Вы применяете его выборочно, не для всех?

— Пожалуй. Мне кажется, иначе и нельзя его применять, потому что амбарная дверь и банковский сейф отпираются разными ключами. Одни и те же понятия ко всем без разбора применяет только тот, кто считает, что у всех народов одинаковые история, опыт и способ мыслить.

— Вы полагаете, что албанцы, которых сейчас поддерживает Запад, абсолютно глухи к его демократическим воззваниям?

— Я полагаю, что они к ним внимательно прислушиваются. Но они — люди других ценностей, живущие в другом измерении, и над всеми здешними разглагольствованиями потихоньку смеются. Или же понимают их совершенно в ином смысле.

— В каком же?

— В том, что пока такие звуки издаются, их будут поддерживать деньгами и оружием. Вы еще увидите, какие вещи будут происходить под наши вдохновенные разговоры о демократии. В Косово не останется национальных меньшинств.

Макенсен откинулся на спинку кресла.

— Почему эта война вас так волнует?

— Она волнует меня не сама по себе. У меня нет друзей ни среди сербов, ни среди албанцев. Меня волнуем мы. После падения СССР стала понятна абсолютная ненужность НАТО. Эта организация превратилась в хомут, наброшенный Америкой на Европу. С Косовской войной он затягивается на нашей шее все туже.

Макенсен художественно навалился на ближайший к Насте подлокотник и спросил ее:

— Вы разделяете взгляды вашего друга?

— Ну конечно! Что же я могу еще делать, как не разделять их?

— Почему вам, русской, так близка идея свободной Европы?

— Потому что Россия — это Европа, только об этом сейчас не принято вспоминать. Посмотрите на Петербург предреволюционных десятилетий. Это один из важнейших центров европейской литературы, музыки, живописи, архитектуры. Разумеется, мне близка идея Европы! А кроме того, — Настя подмигнула в камеру, — мне близок Кристиан. Так что здесь уж все одно к одному.

— Значит, здесь, в Европе — простите, в Западной Европе! — вам все нравится? И никаких претензий?

— Ну почему же, претензии есть, только я не хочу говорить о них из вежливости.

Настя скроила неподражаемо постную мину, и Макенсен расхохотался.

— Нет уж, скажите, сделайте одолжение! Какое открытие здесь оказалось для вас самым неприятным?

— Только вы уж не обижайтесь, — улыбка Насти была столь обезоруживающей, что любое ее русское обвинение прощалось Западом заранее. — Из того, что мы были плохими, я делала ошибочный вывод, что вы — хорошие.

— Ого! Это уже серьезно. А что конкретно вы имеете в виду?

— Я, например, всегда считала СССР агрессором, а НАТО — лишь вынужденным ответом. Теперь, когда СССР больше нет, НАТО само превратилось в агрессора. А может — и было им, а? — Настя пожала плечами. — Или взять вашу прессу. Она оказалась такой же бесчестной, как и наша. Вы и в самом деле не обижаетесь?

— Стараюсь. В конце концов, я ведь сам задал вам этот вопрос. — Излучаемый Макенсеном оптимизм и в самом деле нисколько не уменьшился. — Но довольно о грустном. Я слышал, вы изучаете германистику и — я слышу — потрясающе говорите по-немецки…

— Спасибо.

— А также… — Макенсен сделал паузу, якобы подбирая слово, — дружите с немцем. Вам не мешает стоящая между русскими и немцами Вторая мировая война?

— Я не только дружу с этим немцем, — Настя взяла мою руку и поднесла ее к губам. Видавший виды Макенсен еле слышно крякнул. — Я живу с ним и бесконечно его люблю. И война мне не мешает, это было бы сумасшествием. Я думаю, для людей моего поколения здесь вообще нет повода для сомнений. Что действительно мешает — это непонимание Западной Европой того, что она с Россией — одно целое. Пусть посмотрит на Россию без предубеждения. Говоря нынешним немецким языком, это мой message.

Макенсен спрашивал нас еще о чем-то менее значительном, но основное в этом интервью, я, как мне кажется, передал точно. Я хорошо запомнил его потому, что оно было нашим первым интервью. Впоследствии количество просьб об интервью стало таким, что при всем желании ни я, ни Настя физически не смогли бы с этим потоком справиться. Впрочем, в этом и не было необходимости. Сортировкой просьб занимался Анри, подходивший к отбору весьма критически. Отвергая очередное интервью, он всякий раз повторял, что лучше не говорить ничего, чем сказать что-либо не тому, кому нужно. Одно из любимых его наставлений в те дни состояло и в том, что недосказать в нашем деле всегда предпочтительнее, чем сказать слишком много. Эти прописные, в общем-то, истины оставались в то же время истинами. Вероятно, неукоснительное следование им во многом и обеспечило успех на этом участке нашей деятельности.

Нашим первым интервью Анри остался чрезвычайно доволен. Мы неоднократно просматривали сделанную видео-запись, он делал кое-какие замечания (жесты, манера выражаться), но серьезных возражений не высказывал. Наибольшее впечатление на него произвело то, что, несмотря на жесткую режиссуру интервью, мы с Настей сохранили полную естественность. Вне всякого сомнения, для него это стало приятной неожиданностью.

Что касается режиссуры, то она, как мы узнали позднее, состояла в следующем. Зная мою скованность, Анри посоветовал Макенсену включить в интервью и более раскованную Настю. В случае моей полной зажатости такой ход был способен несколько оживить кадр. Кроме того, Анри очертил перед ним и круг интересных в таком интервью вопросов. Как объяснял нам впоследствии Анри, это вовсе не было давлением на Макенсена, его старого приятеля. Наоборот, тот был весьма признателен как за возможность открытия новой звезды, так и за данные ему для этого инструкции. Гораздо большая работа была проведена с нами. Анри тренировал нас не только по намеченному им кругу тем, но и сами вопросы задавал в манере Макенсена, о котором до интервью не упомянул ни словом. Интересно, что некоторые вопросы Анри угадал с точностью до формулировок.