— Политики — да, но он ведь прикидывался кем-то другим! — Настя неправдоподобно улыбнулась и свела глаза в щелки. Если она имела в виду Фишера, то это было непохоже. — Добрым и неформальным. Строил из себя чудака, в потрепанном свитере ходил.

— Ну, это еще не криминал, — пробурчал Анри.

— Криминал! Если ты способен поддержать войну, не рассказывай, что ты пацифист, не избирайся от зеленых, наконец! Многие зеленые считают его предателем.

— И напрасно. — Лицо Анри оставалось невозмутимым. — Я вот, например, думаю, что всякий последовательный зеленый должен непременно поддерживать войну: чем меньше людей, тем ведь лучше для природы.

— Этот человек пришел к власти на волне пацифизма и предал его. Почему вам так хочется иметь с ним дело?

— Да какое имеет значение, на какой волне он пришел к власти? — В голосе Анри слышалась досада. — Главное, что пришел. Власть ведь берут не для того, чтобы вести садово-парковые беседы. Власть… — Алри сжал кулак, но тут же расслабил его и фыркнул. — У нее много других задач. А что он переиграл немножко — ну, с кем не бывает. Зато, в отличие от Шарпинга, он вполне вменяемый, ему всегда можно все растолковать. Вначале его слоганом было «нет — новым войнам». Теперь, ввиду военных обстоятельств, ему придумали новый: «нет — новым освенцимам». Так что безыдейным он у нас всяко не остался. Пусть поиграет в футбол.

— Я не хочу, чтобы Кристиан находился с ним на одном поле.

Анри поджал губы и промолчал. Настя в данном случае была ему важнее Фишера.

Собирая команду политиков, Анри пытался найти разумный баланс между их политическим весом и способностью перемещаться по полю. В этом смысле большой потерей он считал неучастие Фишера, обладавшего, несмотря на возраст, редкой подвижностью. Вспоминая Фишера, Анри время от времени вздыхал, но вновь поднимать тему не решался. Футбольной мечтой Анри был также Билл Клинтон, не ассоциировавшийся у него ни с чем иным, кроме нападения. Но, во-первых, нападение было уже представлено мной, а во-вторых, участие Клинтона противоречило бы самим же организатором установленному принципу приглашать только европейцев. О Ельцине, несмотря на европейскую его принадлежность, не приходилось даже мечтать.

Многих из приглашенных Анри я не знал, хотя он и уверял, что в своих странах эти люди занимают видное место. Вероятно, так оно и было, я не мог оценить этого в полной мере, так как из политических лидеров знал преимущественно тех, с кем уже встречался благодаря Анри. Уже после футбольного матча кое-кого из товарищей по команде я стал узнавать на телеэкране, и это было косвенным подтверждением оценок Анри. Что касается команды футболистов, также исключительно европейцев, то это была вполне качественная сборная отставников, многим из которых уже было далеко за сорок, а некоторым и за пятьдесят. Их мафусаиловский по футбольным меркам возраст призван был облегчить задачу политиков.

Тренером нашей команды был поставлен великий Беккенбауэр. Это имя говорило мне гораздо больше, чем все имена моих политических коллег, вместе взятые. Кайзер Франц был достаточно мудр, чтобы отнестись к данному поручению с юмором. Мы выпили кофе, на доске с магнитными фишками он показал, как нам лучше располагаться на поле, и дал несколько практических советов. В сердца начинающих футбольную карьеру его мягкий баварский акцент вселял спокойствие. Нет, путаю: перед интернациональной аудиторией он говорил тогда по-английски. Возможно, нас успокоило что-то другое. Возможно, наконец, что баварский акцент чувствовался и в его английском.

Как бы то ни было, после его вступительных слов мы надели свои новенькие формы и вышли на поле. Беккенбауэр сказал, что нужно почаще бить по воротам издали, и показал, как это правильно делается: серединой подъема стопы. Показал еще раз. Все пробили по разу, и кто-то попал в ворота. Беккенбауэр похвалил. От физических упражнений мы в тот раз отказались, чтобы не тратить силы перед матчем. Наш тренер считал, что из-за излишней нагрузки мы можем потерять ту спортивную форму, в которой находимся. Здесь нельзя было рисковать.

В день матча я очень волновался. Успокаивая меня, Анри сказал, что, даже если мы и проиграем, разгромного счета не будет. В таких матчах это не принято. Он призвал меня красиво двигаться по полю, а при возможности — и забить гол. Более того, Анри прозрачно намекнул, что такая возможность, очевидно, будет мне предоставлена. И все-таки я очень нервничал. Потому что даже просто двигаться перед телекамерами и глазами тысяч зрителей мне казалось невыполнимой задачей. О том, чтобы «двигаться красиво», было страшно и думать. Уже с утра я чувствовал, как ноги мои медленно превращаются в ходули, и не сомневался, что к семи вечера, когда должен был состояться матч, они полностью окостенеют. Если утром я и был способен заставить себя съесть пол-бутерброда, то после это было уже невозможно. Может быть, кстати, и не нужно: говорят, что часа за три-четыре до матча футболисты уже ничего не едят. Впрочем, на сей счет Беккенбауэр не давал нам никаких инструкций. Наверное, он не допускал мысли, что такой пустяк может повлиять на качество нашей игры.

В три часа дня Настя принудила меня выпить сваренный ею бульон, а в четыре под окнами дома уже стояла служебная машина Анри. Бросив в багажник сумку с футбольными принадлежностями, мы расселись по местам: Анри — впереди, мы с Настей — сзади. Возникший у калитки Кранц безмолвно наблюдал за процедурой отъезда. Он еще не подозревал о моей вовлеченности в мировую политику. Мягко тронувшись, машина взяла курс на Олимпийский стадион.

При виде стеклянно-металлических шатров стадиона мне стало совсем нехорошо. Настя это чувствовала и незаметно разминала мои негнущиеся ноги. Въехав через служебный вход, мы остановились у одного из корпусов. Нас уже ждали. Анри пошел вперед со встретившим нас молодым человеком. Тот что-то объяснял, жестикулируя и показывая в сторону поля, а Анри рассеянно кивал ему в такт. Обычно он реагировал так на те сведения, которые считал для себя излишними. В конце концов, он вежливо взял незнакомца под локоть, и тот замолчал. Показав на меня, Анри произнес несколько фраз. Когда мы приблизились, он представил нас друг другу. Это был режиссер телетрансляции.

Оставшееся до матча время я провел, как в тумане. На разминке перед самой игрой я почувствовал, что окончательно теряю способность ходить. О беге уже не было речи. Из забытья меня вывел диктор, объявлявший по стадиону составы играющих команд. Всем аплодировали, и, как ни странно, даже мне. Не приходится сомневаться, что фамилия Шмидт была у всех на слуху.

Я понимал, что никаких особенных спортивных достижений от меня не требуется, что непопадание политика (пусть даже и лидера движения) по мячу пройдет как милая неловкость, как очевидное «не до того» человека, озабоченного судьбами Европы. Все это я понимал, но ничего не мог с собой поделать. Одно лишь энергетическое поле собравшейся людской массы парализовало меня. Огромный стадион, столько раз мной посещавшийся, я впервые обозревал с футбольного газона: стоявшие за воротами и у кромки поля телекамеры, тысячи зрителей, а в ложе для почетных гостей — тревожные глаза Анри и Насти. Все это напоминало вид с карусели: постепенно ускоряющаяся, сливающаяся воедино действительность. Никогда мне еще так не хотелось стать невидимым.