По этим, вероятно, соображениям, консолидацию сил Анри начал с молодежных организаций. Начал, как я понимаю, еще до получения моего согласия быть «лидером», потому что те встречи, которые мы успели провести до отъезда из Парижа, несомненно, заключали в себе и немалую предварительную работу. Правые и левые — это, по мнению Анри, на данный момент было самым главным. Именно к этим силам апеллировал он в первую очередь, когда начинал готовить почву для сотрудничества в той или иной стране. За центр, по его мнению, можно было не волноваться. Люди центра всегда рассуждают здраво и не требуют убеждения в очевидном, а что могло быть очевиднее необходимости эмансипации Европы?

Выстраивая мой образ, Анри учил меня делать упор на общечеловеческих ценностях, близких и правым, и левым. Мое политическое лицо должно было быть смазанным, почти импрессионистическим — таким, чтобы и правые, и левые могли увидеть в нем желаемое.

— В неопределенном человеку свойственно видеть то, что близко ему самому, — говорил Анри. — Неопределенность обладает неким зеркальным эффектом и отражает того, кто в нее всматривается. Так что чем больше неопределенности, тем лучше. Предлагайте им только контуры, будьте для них чем-то вроде раскраски. Нужные цвета они подберут сами.

Прогнозируя исход запланированных им встреч, Анри очень рассчитывал на поддержку левых с их антиимпериалистическими настроениями:

— Мы пообещаем им столько антиимпериализма, сколько они захотят. По этой части недостатка у нас не будет.

Я помню бледные остроносые лица французских коммунистов. Войдя в офис Анри, они держались поначалу скованно, словно предчувствуя подвох, и даже майка Анри с изображением Че Гевары необходимого впечатления на них не произвела. Не помогла и родная им французская речь, посредством которой мы (даже я, напрягшись, придумал несколько фраз) общались. Лед растаял, когда интуитивный Анри заговорил о связях с Россией, представляя Настю в качестве наглядного доказательства этих связей. Настя им понравилась, и они неожиданно рассказали, как их поили водкой после партийного совещания в Москве. У Анри тут же нашлась водка, ценимая им, правда, еще до его связей с Россией. Это окончательно убедило парижских товарищей в наших живых контактах с Москвой. Лица их постепенно розовели. Нашу встречу они покинули в самом веселом расположении духа.

Гораздо сложнее было с французскими правыми. При их скептическом отношении к объединению Европы (им казалось, что в образовавшейся многонациональной магме Франция потеряет свои особенные черты) у нас было не так много вещей, способных их заинтересовать. В первую очередь, речь могла бы идти о тотальной американизации, которой нам следовало совместно противостоять. Разумеется, такого рода резистанс не был специально правой темой, скорее — традиционно французской, но мы считали, что в наших беседах нажимать следует именно на это. Впрочем, Анри предвидел (да так оно и оказалось), что ограничиться этой темой не удастся, и серьезно тренировал меня по всему возможному кругу вопросов.

— Я знаю, что их взгляды вам не близки, — сказал он, завершая нашу подготовку. — И слава Богу. Но во Франции, в силу ряда обстоятельств, правые очень сильны, и с этим нужно считаться. Подумайте также о том, что популярность правых партий не возникла из ниоткуда, что это реакция на некие просчеты во внутренней политике государства. Может быть, это позволит вам отнестись к вашим собеседникам повнимательнее. — Анри улыбнулся. — Будьте немножко актером, подыграйте им. Перенимать их лозунгов мы не собираемся, да это и не полезно для дела. Но общайтесь с ними как бы с невольной симпатией. Как бы не можете говорить всего, что думаете, но оно как бы прорывается. От вас не требуется произносить никаких праворадикальных текстов. Они сами их произнесут, а вам достаточно будет их выслушать. Людям важно, чтобы их слушали. Не стесняйтесь спрашивать, потому что вопросы — это свидетельство внимания. Вопросы хороши еще тогда, когда особенно нечего сказать самому. На все отвечайте кивком. Кивок-это не обязательно знак согласия: это лишь знак того, что вы все понимаете и принимаете к сведению. И последнее. В любой из многочисленных наших встреч исключается полемика. Целью наших встреч не является устанавливать различия. Дело обстоит как раз наоборот: со всеми мы пытаемся найти общее.

Наше общение с коммунистами было моей политической премьерой. Подобно моему первому сексуальному опыту, этот первый политический опыт выглядел, как я понимаю, невыразительно. Правда, в отличие от дел постельных, в этот раз нас поддерживал Анри, и благодаря его активности встреча все-таки удалась. Вместе с тем, уже готовясь к общению с правыми, я почувствовал, что закрепощен гораздо менее, чем в первый раз. Более того, мне даже показалось, что я начинаю входить во вкус.

Встреча с представителями какой-то правой организации (помню, что, как и у нас, в их названии присутствовало слово «молодая» — «Молодая Франция», нужно думать) состоялась накануне нашего отъезда из Парижа. Резкое их отличие от коммунистов бросалось в глаза с первого мгновения. О, это были совершенно другие господа. Они не покашливали в кулак и не подтягивали рукавов свитера (среди них вообще никого не было в свитере). Они входили как право имеющие — решительно и твердо. Вместе с тем была в них и какая-то комичность. Из-за того, может быть, что все пришедшие — их было трое — сильно различались по росту и полноте. В таких случаях единое выражение лиц выглядит смешно — особенно если это выражение решительности.

Наши гости не тратили время на общие декларации, а сразу же перешли к делу. В этом было даже что-то нефранцузское, что-то свойственное скорее англосаксу, стремящемуся to come to point at once. Не исключаю, что причиной тому был английский язык, на котором мы в тот день говорили.

Как и предполагал Анри, главной темой оказалась эмиграция из стран Азии и Африки. Первым из наших гостей взял слово некто господин Жюстен, и эта фамилия была единственной, которую я смог запомнить. Это был настоящий денди, вполне способный соперничать с Анри. Не исключаю, что в чем-то он его даже превосходил — по крайней мере, по части выбритости. Если и видел я в своей жизни что-либо идеально выбритое, то это были щеки господина Жюстена. Щеки брюнета с нежной кожей, без единой царапины, отливающие благородной синевой. Говоря о нескончаемом потоке эмигрантов во Францию, он не допускал эмоциональных высказываний, пользуясь словосочетаниями вроде «некомпетентность в эмиграционной политике» или «изменение этнического ландшафта». Его неперсональные выражения создавали образ вязкой массы — наподобие кофейной гущи, неумолимо перетекающей на молочно-розовое лицо Европы. Сидевший рядом с ним толстяк кивал в такт Жюстеновым словам. По глазам Анри я видел, что и он в полной мере отдавал должное этой спокойной, хорошо организованной речи. Подсознательно ожидая активности со стороны Анри, я все еще ощущал себя в роли зрителя. Из этого состояния меня вывел вопрос Жюстена, бесстрастно и в упор глядевшего на меня:

— Что вы думаете об этой проблеме, господин Шмидт?

Из всех присутствующих на такой вопрос мог ответить лишь господин Шмидт, иначе просто не получалось. Движением богомола мой талантливый двойник сомкнул ладони, прижал их к губам, и все увидели бриллиантовые запонки, накануне подаренные ему Анри. Это были маленькие бриллианты, но — бриллианты. Жюстену должно было понравиться. Выйдя из задумчивости, господин Шмидт откинулся на спинку кресла.