Как и в цензурных вопросах, в данном случае пересекались полномочия генерал-губернатора, попечителя учебного округа и министра народного просвещения. Кроме того, в конфликт по поводу права на регулирование школьных религиозных ритуалов были вовлечены и другие инстанции, что не только затруднило принятие решений, но и блокировало повсеместное проведение их в жизнь. Так, Министерство финансов оказало сопротивление и не издало распоряжения о раздельных молитвах в подведомственных ему учебных заведениях Царства Польского. Был уже апрель 1898 года, а варшавскому генерал-губернатору пришлось напоминать министру финансов Сергею Витте о необходимости выполнить прошлогодние императорские указы406.

Напряженные конкурентные отношения между этими ведомствами и должностными лицами были, однако, связаны не только с проблемой статуса. Как раз при принятии политических решений, касавшихся повседневной, непубличной стороны религии, сказывались принципиальные концептуальные разногласия: в то время как подавляющее большинство генерал-губернаторов, по крайней мере в этой области, выступало за учет потребностей польского католического общества, Министерство народного просвещения почти всегда придерживалось конфронтационного курса.

Это было связано с тем, что данное министерство традиционно активно требовало акцентировать русский и православный элементы в Царстве Польском407. Центральные и местные органы народного просвещения и их служащие пребывали в плену педагогической утопии, которая привела их к мысли, что ключом к созданию лояльных подданных в Царстве Польском является образование, полностью ориентированное на Россию. Русскоязычные государственные школы приобретали в свете этой концепции огромное значение. Там, надеялись чиновники Министерства народного просвещения, была возможность вырвать питомцев из-под вредного антироссийского влияния их родителей-поляков. Неослабевающее влияние обер-прокурора Святейшего синода, Константина Победоносцева, на Министерство народного просвещения проявилось, помимо прочего, в том, что наряду с усиленной ориентацией школьного образования на русскую культуру центральным образовательным и культурным достоянием, которое надлежало передать ученикам, считалось православие. Несмотря на то что, вопреки утверждениям некоторых польских критиков, государственные школы в Привислинском крае не стали местами активной православной миссионерской деятельности, их задачей все же было не только воспитывать политически лояльных школьников, но и учить их тому, что православие есть религия высшего ранга. Поэтому Министерство народного просвещения проводило идеологическую линию, направленную на то, чтобы сломить польскую гегемонию на культурном фронте и маргинализировать католическую конфессию. С такой точки зрения религиозные дела неизбежно становились вопросом политики, в том числе и образовательной408.

Функциями генерал-губернатора обусловливались совершенно иные приоритеты в работе: главным политическим делом для него были меры по обеспечению стабильности в Царстве Польском, в первую очередь предотвращение восстаний и общественных волнений, а не культурная русификация или православная миссионерская деятельность среди поляков. Соответствующим образом он определял и сферу политического: повседневные религиозные практики и школьные молельни не входили в число тех вопросов, по которым требовалось политическое действие, потому что, как считало большинство варшавских генерал-губернаторов, конфессиональные вопросы, будь то в быту или в школе, авторитета государственной власти не затрагивали. В отличие от строительства Александро-Невского собора и от конфессионально-церемониального упорядочения публичного пространства во время высочайших визитов школьные молитвы не рассматривались генерал-губернаторами в качестве актов, главным содержанием которых была репрезентация имперского господства. В них не мерились силами претенденты на политическое доминирование, так что, например, генерал-губернатор Имеретинский, несмотря на все недоверие к «латинцам», был готов в вопросе о школьных молебнах следовать базовому имперскому принципу терпимости по отношению к признанным конфессиям409.

Иными словами, вопрос, будут ли религиозные проблемы восприниматься чиновниками как политические или же будут отнесены к сфере веры410, никоим образом не был решен однозначно для всех раз и навсегда. Скорее, дебаты по поводу школьных молитв служат доказательством того, что, при взгляде с точки зрения генерал-губернатора, было вполне возможно и даже желательно деполитизировать эту религиозную тему и перенести ее в отдельную сферу чисто конфессиональных дел. Такое стремление, несомненно, было связано с тем, что ежеутренние молитвы в учебных заведениях являлись делом гораздо менее публичным, нежели такие репрезентативные действа, как Александро-Невский собор. В пользу данного тезиса говорит и то, что уже в начале 1880‐х годов генерал-губернатор Альбединский демонстрировал готовность к уступкам католическому населению в вопросе о преподавании Закона Божьего в школах. По постановлению Альбединского ксендзы были допущены к преподаванию этого предмета в приходских начальных школах, хотя и под строгим государственным контролем. С учетом повсеместного недоверия чиновников к католическому клиру то был значительный шаг411. Даже генерал-губернатор Гурко, занявший бескомпромиссную позицию по вопросу об обязательном использовании русского языка в преподавании, в 1890 году счел возможным пойти на уступку и разрешить в школе обучение Закону Божьему римско-католическими священниками. Потом закон от 16 мая 1892 года окончательно оставил вопрос о допуске ксендза к преподаванию на усмотрение директора учебного заведения412. Так что еще до императорского указа 1897 года существовала уже достаточно длительная традиция решения религиозных вопросов, когда правительственные органы не превращали их в предмет политизированных дебатов, а решали прагматическим образом внутри школьных стен.

Итак, границы «политического» были подвижны, а политически мотивированные мнения чиновников о необходимости действовать могли в разной степени касаться той сферы, которую люди воспринимали как религиозную. В конечном счете существовал широкий консенсус всех заинтересованных сторон по поводу того, что религия в принципе должна быть предметом государственного регламентирования. В необходимости религиозных ритуалов в общественных учреждениях никто сомнений не высказывал. Религия, независимо от конкретного вероисповедания, считалась гарантом общественного порядка и опорой морали и нравственности. С конца XIX века царские власти считали, что наблюдают прогрессирующий упадок нравственности, который, по их мнению, служил причиной многочисленных новых явлений, в том числе таких, как социалистическая угроза413. Религия и ее практики получили в данном контексте совершенно новое значение, поскольку представлялись теперь фактором, стабилизирующим пошатнувшийся моральный порядок. Поэтому они нуждались в удвоенной заботе и усиленной защите со стороны правительства. Такая концепция, превращавшая религию в государственное дело, была на руку всем конфессиям. Хотя мы встречаем свидетельства упорной убежденности и после 1900 года, что католическая «пропаганда» опасна для государства, все же в это время уже становилось заметно то, что революция 1905 года продемонстрировала с окончательной определенностью: политической системе угрожает не «католическая опасность», а социальный бунт обнищавших масс. Царские чиновники в этот опасный период утраты ими власти подметили, что консервативная верхушка католической церкви отнеслась к революционным волнениям отрицательно и что католический клир не был активным участником протестов. Теперь главным врагом стал уже не католический монах «с крестом в одной и саблей в другой руке»414, а польский революционер с револьвером, спрятанным под кожаной курткой.