у нас непростые отношения с жертвами и виктимностью, - не новость. В своей книге, Культ истинной виктимности" Алисон М. Коул (2006) прослеживает рост антивиктимных настроений в США с конца 1980-х годов и до нескольких лет после событий 11 сентября. В течение этого времени фигура жертвы - или, скорее, самозваной жертвы, которая лечит и, возможно, выдумывает свои травмы и демонстрирует выученную или притворную беспомощность, - играла все более важную роль в консервативной идеологии. Пишется портрет обиженного, жалкого, мелодраматического персонажа, бросающего несправедливые упреки и требующего сочувствия и внимания со стороны третьих лиц. Его объектом непропорционально часто становятся студенты, миллениалы, женщины, феминистки, прогрессисты, жертвы сексуального насилия - или все вышеперечисленное, как в случае с Эммой Сулкович, о котором я расскажу позже. И, возможно, нет нужды говорить, что этот портрет нельзя назвать лестным.

Хотя это далеко не новое явление, враждебность, проявляемая по отношению к жертвам, похоже, усилилась за последние несколько лет.1 В работе "Микроагрессия и моральная культура" социологи Брэдли Кэмпбелл и Джейсон Мэннинг (2014) противопоставляют новую "культуру жертвы" старой "культуре достоинства" и еще более старой "культуре чести", причем каждая из них якобы вытеснила другую в современных западных обществах. Большинство приводимых ими примеров практик так называемой культуры жертвы имеют привкус мученичества - например, практика культивирования личного убожества в Древнем Риме и "сидячая дхарна" в Индии (708). Они аналогичны практике указания или обнародования "микроагрессий", то есть относительно небольших, часто непреднамеренных оскорблений и враждебности, которые могут накапливаться и систематически наносить вред членам исторически подчиненных или маргинализированных социальных групп.2

Кэмпбелл и Мэннинг (2014) утверждают, что занимаются чисто описательной социологией, что несколько подрывает доверие в свете их явно морально нагруженного выбора терминологии, а также их привычки задавать вопросы вроде следующего, заданного с кажущимся недоверием: "Но зачем подчеркивать свою виктимизацию?" (708).3 Как бы то ни было, консерваторы быстро опираются на свои якобы нормативно нейтральные исследования в поддержку моральных и политических выводов. Несмотря на довольно долгую историю подвергания сомнению нарративов жертвы в более сдержанной, но схожей манере - которая иногда исходила как от феминисток и прогрессистов, так и от консерваторов (см., например, "Состояния травмы" Венди Браун, 1995) - Джонатан Хайдт дважды назвал их работу "экстраординарной" в недавней записи в блоге, посвященной их выводам.4 Хэйдт считает, что идея культуры виктимности в значительной степени объясняет рост (и, по его мнению, бедствие) триггерных предупреждений, безопасных пространств, а также развертывание системы микроагрессии в кампусах колледжей. Очевидно, что антипатия к якобы самозваным жертвам переживает свой момент.5

Однако вопрос Кэмпбелла и Мэннинга должен интересовать прогрессистов и сейчас. Каковы мотивы исторически подчиненных и маргинализированных людей, в частности женщин, заявлять о себе и привлекать внимание к тому, как они пострадали? Как мы увидим, ответ на этот вопрос не очевиден. Оказывается, есть веские причины не выступать с заявлением, находясь в подчиненном социальном положении, учитывая высокий риск быть дискредитированным, отвергнутым и подвергнуться встречным обвинениям (среди прочих возможностей). Но если выступление с такой позиции может оказаться бесполезным или положительно обратным эффектом - это крайне неопределенный путь к материальным ресурсам и социальной справедливости, в которых человек может нуждаться и на которые имеет право, и в лучшем случае чреватый способ привлечь к себе симпатию и внимание - тогда, откровенно говоря, зачем беспокоиться? И все же женщины (среди прочих) все чаще заявляют о своей враждебности к женоненавистникам. Почему? Чем это объясняется? Является ли это просто триумфом надежды над опытом? Или эти шаги служат другим целям, будь они обоснованными или необоснованными? Я утверждаю, что да, и я думаю, что в определенных контекстах они могут быть оправданы. Так, например, заявление о себе может быть проявлением самостоятельности и актом подрывной деятельности, поскольку оно отрывает моральный нарратив от доминирующих и стандартных версий и делает свою ситуацию заметной для тех, кто в противном случае остался бы в стороне. Третьи лица могут сочувствовать или нет; они могут стать более, а не менее враждебными и обиженными. Но, по крайней мере, они будут осведомлены о реальности нанесенной травмы или о факте продолжающегося доминирования. И это может иметь значение для людей, ставших жертвами, вполне обоснованно.

ЧТО ТАКОЕ ЖЕРТВА? РОЛЬ МОРАЛЬНЫХ НАРРАТИВОВ

Что значит быть жертвой? И что значит заявлять о своей виктимности? Эти два вопроса, как мы увидим, не являются однозначными. Они также не связаны друг с другом прямолинейно, что обусловлено, по сути, индексальными или перспективными особенностями понятия жертвы. В силу этого утверждение о том, что человек является жертвой - часто не в столь многословных выражениях, да и то более или менее тонкими способами - выходит за рамки утверждения, что А - жертва, и что человек случайно оказался А. Оно также предполагает своего рода исполнение или принятие на себя этой роли в дополнение к этому.

Но, во-первых, быть жертвой - это не просто быть подверженным какому-то несчастью. Я считаю, что в своей основе это моральное понятие. Парадигмальный случай жертвы включает в себя моральную несправедливость со стороны другого агента, а также травмы, унижения или другие раны из-за этого. Как правило, человек опускается относительно своей прежней морально-социальной позиции. И, как правило, человек оказывается ниже по отношению к агенту, который сделал его своей жертвой в акте морального проступка.6

В этом и заключается суть виктимности, как я полагаю. Однако существует ли жертва без виктимизатора, хулигана, угнетателя? Это было бы слишком сильным утверждением; мы можем и вполне осмысленно говорить о том, что являемся жертвой стихийных бедствий, а иногда (хотя, на мой взгляд, чуть менее естественно) болезней и недугов. Но мне кажется, что эти случаи паразитируют на основном случае и обязаны своей понятностью нашей тенденции антропоморфировать такие разрушительные природные причины или, по крайней мере, представлять их в качестве агентов. (В качестве примера можно привести практику давать имена ураганам или называть рак "сукой"). Если это так, то наше представление о жертве в значительной степени зависит от наличия определенного типа морального нарратива, в котором субъект подвергается унизительному или оскорбительному воздействию со стороны другого агента. Она - жертва, а он - хулиган или угнетатель.

Я думаю, что основной случай виктимности связан с этим сценарием. И быть жертвой в этом парадигматическом смысле, следовательно, означает быть вписанным в какую-то версию этого нарратива, свою или чужую. Наша реакция как зрителей тоже в какой-то степени заскриптована. Жертва - это тот, кому мы должны сочувствовать. Они в центре внимания, они - протагонист, возможно, герой или