А Роуленд в это время лежал в постели на втором этаже своего дома с окнами на шпиль Хоксморской церкви. Вскоре после отъезда Линдсей он заметил на противоположной стороне улицы белый «Мерседес» с откидным верхом. Сейчас у него не было ни малейшего желания снова выглядывать из окна, чтобы удостовериться, по-прежнему ли стоит там машина. А потому оставалось только тихо лежать на спине с открытыми глазами, считая мучительно тянущиеся минуты.

Роуленд заново обдумывал то, о чем рассказала ему Линдсей. Сначала он думал о ней, потом о Джини, потом о Кассандре, которой уже не было в живых, потом о Майне, которая все еще не нашлась, и в конце концов о темноволосом молодом человеке лет двадцати с лишним запоминающейся наружности и неизвестной национальности. О поставщике клубнички для Митчелла со странным именем Стар.

Уже под утро, около трех часов ночи, Роуленд забылся беспокойным сном. Словно сквозь туман ему виделись Эстер и Новый Орлеан. Вокруг них были знакомые места, и все же его не покидало чувство, будто он потерялся. Они шли вместе по знакомым улицам, Эстер настойчиво пыталась ему что-то сказать, но Роуленд не слышал ее.

Он проснулся внезапно, будто от толчка, и теперь лежал, пытаясь справиться с чувством безотчетной тревоги, которое всегда вызывают подобные сновидения. Минуты складывались в часы, а странное ощущение – какой-то сплав бессонницы и смертельной усталости – никак не уходило. Словно прошлое и будущее навалились на него одновременно.

Утром Роуленд первым делом позвонил Джини. Она торопилась на самолет, который улетал в Амстердам в пол-одиннадцатого. Там она собиралась разыскать родителей голландской подружки Стара – Аннеки, которые, возможно, могли располагать какими-то сведениями о Старе.

– Спроси, не может ли он быть американцем, – проинструктировал ее Роуленд, – и нет ли у него каких-нибудь американских связей.

– К чему все это, Роуленд? Не думаю, что они вообще что-нибудь знают о нем.

– Все равно спроси.

Положив трубку, он почувствовал приступ раздражения. Роуленд злился на самого себя. Нарушая свои собственные заповеди, он занимался делом, которое считал самым презренным на свете. Он видел улики там, где их не было. Впрочем, успокоил себя Роуленд, в этом нет ничего удивительного. Существовало множество причин, по которым чувство меры в последнее время изменяло ему. И среди этих причин далеко не последней была нехватка сна.

* * *

– Не указывает ли что-нибудь на то, что этот Стар может быть американцем? – повторила свой вопрос Джини. – Или, возможно, у него есть какие-либо американские связи? Ваша дочь никогда вам не говорила, что у нее появились американские друзья?

Эрика ван дер Лейден, сидевшая напротив Джини на низком диване, отрицательно покачала головой:

– Нет. Если не считать записки, которую она оставила, Аннека никогда не упоминала об этом человеке. Не припоминаю, чтобы среди ее друзей были американцы. Мы живем тихо, неприметно. Аннека все дни проводила в школе, а приходя домой, садилась за уроки. Если и уходила куда-нибудь, то только с друзьями, которых я хорошо знаю. Мы с мужем никогда не позволяли ей разгуливать по Амстердаму одной, шляться по кафе и прочим местам такого сорта. Наша Аннека была воспитана в строгих правилах. Мы с мужем люди старомодные, возможно даже, излишне.

– Понятно, – вежливо промямлила Джини, не уверенная, стоит ли продолжать расспросы. Она уже целый час сидела в этой уютной, тихой, со вкусом обставленной комнате. Вошедшему сюда казалось, что он видит перед собой одну из картин с классическим голландским интерьером, из тех, что так нравились Джини. Облицованная изразцами дровяная печь в углу, высокие окна, выходящие на один из самых живописных каналов Амстердама… Эрика ван дер Лейден была изысканной и аккуратной, под стать своему дому. Эта женщина лет тридцати пяти отлично говорила по-английски. Ее стиль был безупречен и традиционен: дорогие мягкой кожи туфли на низком каблуке, классическая юбка из серой шерсти, свитер и жакет одного тона, нить жемчуга.

Лишь ее руки выдавали боль и отчаяние. Эти руки не знали покоя. Каждый раз, произнося имя погибшей дочери, она судорожно стискивала пальцы. Джини не могла ей не сочувствовать. Она ясно видела, что Эрика ван дер Лейден изо всех сил пытается сохранить самообладание, и это ей удавалось. Однако складывалось впечатление, что зыбкое спокойствие этого дома висит на волоске, который того и гляди оборвется.

Единственным элементом, нарушавшим гармонию голландского жилища, была девушка-подросток, сидевшая в кресле справа от Джини. В ходе беседы она была представлена в качестве старшей сестры Аннеки. Ей было шестнадцать лет, и звали ее Фрике. Она не слишком располагала к себе, однако у Джини было чувство, что девушка знает что-то и ей не терпится поделиться информацией.

Фрике, страдавшая излишней полнотой, многозначительно смотрела сквозь очки с толстыми линзами. Светлые волосы, длинные и сальные, обрамляли ее лицо. Одета она была в джинсы и свитер со свободным воротом. Судя по тем немногочисленным резковатым репликам, которые ей удалось вставить в разговор, девчонка тоже прекрасно владела английским. Мать уже дважды пыталась заставить ее уйти из комнаты, однако, несмотря на всю строгость обращения, обе попытки госпожи Лейден не возымели успеха. Поднявшись со стула, Эрика ван дер Лейден в третий раз пошла на приступ твердыни:

– Фрике, я уверена, что у тебя еще не сделаны уроки…

– Уже выучила.

– В таком случае прошу тебя, просто оставь нас ненадолго вдвоем. Ты же видишь, твое присутствие стесняет и меня, и мисс Джини… – Она запнулась, а затем добавила что-то резкое по-голландски. Фрике бросила на мать еще один угрюмый взгляд исподлобья, однако даже не шевельнулась.

– С чего бы это мне уходить? Аннека моя сестра. Или вам даже в голову не приходит, что мне, может быть, тоже есть, что сказать?

Девчонка хамила с нескрываемым удовольствием. Более того, хамила по-английски, чтобы Джини тоже могла насладиться ее грубостью. Щеки Эрики ван дер Лейден предательски побагровели, и Джини поспешила вмешаться, чтобы разрядить обстановку:

– Ах, нет-нет, что вы! Пусть Фрике остается. Если это из-за меня, то, право, не стоит волноваться. Ее присутствие меня вовсе не смущает. Честное слово. Она действительно может что-нибудь припомнить – то, что, возможно, упускаем из виду мы, считая несущественным.

Фрике скорчила гримасу, которая одновременно могла выражать удовлетворение и презрение. Ее мать, воздев руки в знак смирения, посмотрела на Джини несчастным, затравленным взглядом. Еще минута, и об интервью можно будет забыть. Джини оставалось только одно – забыть о сантиментах.

– Скажите, миссис ван дер Лейден, а не могли бы вы на словах описать мне Аннеку – какая она была? Знаю, как вам сейчас нелегко, но в сложившихся обстоятельствах…

– Конечно. – Руки на коленях женщины снова судорожно сжались. – Еще одна девочка мертва, третья пропала. Господи, да разве кто-нибудь поймет лучше меня, что сейчас на душе у их родителей? У меня самой сердце разрывается от боли. Ах, если бы я хоть чем-то могла помочь им, но…