– Если бы я только мог, – ответил я. – Но ты же просто решишь, что я спятил.

Стив приостановился, подумал.

– Давай мы вот как сделаем. Видишь тот дом? Это студенческий центр «Лужайка Ректора». Заходим в него. Берем какую-нибудь пиццу, пончики, содовую – в общем, что захотим, и возвращаемся к тебе. А там ты мне расскажешь, что у тебя на уме. Договорились?

– Договорились, – сказал я.

В Генри-Холл я возвратился с чувством немалого облегчения. Вид людской толпы в «Ротонде» студенческого центра напомнил мне о моей неприкаянности, о том, насколько я здесь чужой. Особенности иноземной пищи, иноземные способы подавать ее, иноземные деньги, иноземные вскрики и оклики, иноземный смех, иноземные запахи и иноземный облик людей… они напирали со всех сторон, пока меня не пробрало желание завизжать. А жилище в Генри-Холле, показавшееся мне поутру таким чужим, ныне представлялось уютным и привычным, как пара стоптанных башмаков.

Мы свалили бурые пакеты с едой на стол у окна. Было еще светло, однако я, повозившись с ручкой жалюзи, добился, чтобы планки их сомкнулись, и включил свет. Такое уж чувство владело мной, чувство загнанности, потребность укрыться в норе.

Пока мы уплетали по куску пиццы каждый, я оглядывал стены.

– Вот эти люди, – сказал я, указав на один из плакатов. – Кто они, черт их возьми, такие?

– Ты шутишь?

– Нет, правда. Скажи мне.

– Это «Нью-йоркские янки», Майки. Ты при любой возможности гонял поездом на Пенсильванский вокзал, посмотреть их игру.

– Ага, а вот эти?

– «Мэндракс».

– «Мэндракс», – повторил я. – Музыкальная группа, так?

– Музыкальная группа.

– И они мне нравятся, верно? Стив покивал, улыбаясь.

– На мой вкус, они похожи на самую унылую компанию старых пердунов, какую я когда-либо видел, – сказал я. – Ты уверен, что они мне нравятся?

– Уверен на все сто, – кивнул Стив. – Они ребята четкие.

– Ах, четкие? Ну, если они четкие, я от них должен с ума сходить. Я, видишь ли, люблю все четкое. А как насчет «Битлз»? Их я тоже люблю? «Роллинг стоунз»? «Лед Зеппелин»? Элтона Джона? «Блэр»? «Ойли-Мойли»? «Оазис»?

Увидев его пустое лицо, я даже рассмеялся от удовольствия.

– Господи, ну я тебя сейчас и удивлю, – хихикая, пообещал я. – Послушай-ка. Э-хэм! «Лишь вчера был я весел, был я жизни рад, теперь печалью я объят. О, как вчера вернуть назад!» Что скажешь?

– Фу! – отозвался уже успевший заткнуть уши Стив.

– Ну не знаю, мне кажется, гармонию уловить ты все же мог бы… Ладно, тогда как насчет вот этого? «Представь себе, что нет над нами рая…» Нет, ты прав, совершенно прав. Мне нужно сначала посидеть одному за синтезатором.

Я встал, прошелся вдоль стены.

– А это кто?

– Люк Уайт.

– Певец?

– Шел бы ты! Он кинозвезда.

– Хм, довольно милый, правда? Только почему я его повесил на мою стену?

– А вот это хотели бы узнать очень многие, – ответил Стив и залился густой краской.

Пока он пытался скрыть смущение, делая вид, будто его страшно заинтересовала начинка пончика, в голову мне вдруг стукнула мысль, давно уже зудевшая где-то в глубине сознания.

– М-м, Стив. Думаю, вопрос покажется тебе на редкость дурацким, однако скажи, я случайно не из этих, не из активных-пассивных?

Стив нахмурился.

– Активных и пассивных? Да, по-моему, бываешь иногда – то таким, то этаким. Конечно.

– Нет-нет, ты не понял. Я… ну, ты знаешь, вроде как… да знаешь же…

– Что?

– Ты знаешь! Я… голубой? Гей?

Стив побелел совершенно:

– Ты совсем охренел, Майки!

– Ну, не такой уж и странный вопрос, правда? Я хочу сказать… ты же понимаешь. Ты сам говорил, девушки у меня нет. Вот я и подумал, знаешь, плакаты эти… Я просто поинтересовался, вот и все.

– Господи, Майки. Ты спятил?

– Да нет, я знаю, что не был таким в Кемб… в моих воспоминаниях то есть. По крайней мере, я так думаю. Про себя. Знаешь… я был вполне нормальным. Дружил с девушкой, хотя, если честно, отношения у нас были довольно странные. Она была старше меня, все шло как у людей, мы жили вместе и так далее. Я хочу сказать, я любил ее и прочее, однако по временам немного завидовал Джеймсу и Дважды Эдди. И может быть, я все это время был… черт, я же просто спросил тебя, и только. Что тут такого?

Стив смотрел на банку «коки» так, словно в ней была скрыта вся тайна жизни.

– Что тут такого? – нерешительно повторил он. – Не стоит тебе так говорить, Майки. Наживешь серьезные неприятности.

– Неприятности? Послушать тебя, так это какое-то преступление. Я ведь всего-навсего спрашиваю, не принадлежу ли я или, может быть, принадлежал к… о господи! – Я умолк, от самого ритма этой маккартистской мантры во мне забрезжила жуткая мысль. – Так, значит, вот оно что? Это преступление!

Стив поднял на меня взгляд, и я почти готов был поверить, что в глазах его стоят слезы.

– Конечно, преступление, да еще и охеренное, задница ты этакая! Где ты, к чертям собачьим, жил до сих пор?

– Так в том-то и дело, Стив, – ответил я. – В том-то все и дело. Понимаешь, там, откуда я родом, это преступлением не считается.

– Ну конечно. Еще бы. На Марсе, к примеру, или в долине Большой Леденцовой горы, где на леденцовой лозе вызревает зефир и все прыгают, скачут и пекут для приезжих вишневые пироги.

Я не мог придумать, что мне ему сказать.

Стив прикончил «коку», большими пальцами смял баночку с боков и полез в карман за сигаретой.

Я тоже закурил, откашлялся; молчание было мне неприятно.

– В общем, я так понимаю, что мы никогда… то есть… мы с тобой…

Он ответил мне свирепым взглядом.

– Угу. Ответ, надо думать, отрицательный.

Стив склонился в кресле, уставился между коленей на ковер, длинные волосы его опали вниз, закрыв лицо.

Снова воцарилось молчание.

– Послушай, Стив, – начал я. – Если я скажу, что явился с Марса, ты сочтешь меня сумасшедшим, ведь так? Но предположим, просто предположим, что я происхожу из… других мест, столь же необычных, с культурой, полностью отличной от вашей?

Стив все так же молча разглядывал ковер.

– Ты же разумный человек, – продолжал я. – Ты должен признать – то, что, по-видимому, случилось со мной, объяснить трудно. То, как я говорю, это же не притворство, и ты это знаешь. Даже профессор Тейлор отметил это, а он-то англичанин подлинный. Хотя, если честно, он со своим англичанством малость перебирает. Ты видел, как я изменился у стены Палмер-сквер – в секунду, даже в наносекунду обратясь из парня, которого ты знал, совершенно американского, изучающего философию, играющего в бейсбол, чистящего зубы ниткой, привычного старого Майки Янга, в кого-то совершенно другого. Внешне я от него не отличаюсь, зато отличаюсь внутренне. Ты не можешь это отрицать. Я знаю тысячи вещей, которых не знал раньше, однако тысячи вещей, которые я должен бы знать, мне не известны. Я не знаю, кто сейчас президент Соединенных Штатов, не знаю, где находится Хартфорд, штат Коннектикут, не знаю даже, уж если на то пошло, где расположен сам Коннектикут, – где-то справа, вот и все, что мне известно. До нынешнего утра я никогда в жизни не видел этого кампуса, и ты знаешь, что я не притворяюсь. Однако я могу порассказать тебе такие вещи из истории Европы до двадцатого года, которых я знать не мог бы, если бы не занимался ею всерьез. Сейчас я тебе докажу. Возьми вот эту книгу и спроси меня о любом факте. О каком угодно.