Глодер постоянно и помногу разъезжал по свету, посещая Францию, Британию, Россию и Соединенные Штаты и широко используя свою лингвистическую одаренность и обаятельные манеры. Хотя в течение этих четырех лет (1922–1925) партия нацистов и не выходила ни на какие выборы, она разрослась настолько, что стала третьей по численности партией Германии, уступая лишь социал-демократам (см.) и коммунистам, – реальной силой, с которой нельзя было не считаться. Поездки Глодера за границу, его красный аэроплан «Фоккер» (не отличающаяся особой тонкостью игра на повсеместной популярности барона фон Рихтгофена, на родство с которым он также впоследствии претендовал) должны были продемонстрировать и миру, и самой Германии, что он – разумный, цивилизованный человек, человек культурный, государственный деятель, заслуживающая доверия фигура мировой сцены. Тем иностранным политикам, которые его принимали (а таких было немало), Глодер говорил, что не поведет свою партию на выборы до тех пор, пока не увидит возможность изменить к лучшему условия Версальского мирного договора (см.). Это позволило ему обойти социал-демократов, наладить крепкие связи с политическими воротилами Европы и Америки и приобрести известность на международной арене в то время, когда Германия еще оставалась страной, почти полностью занятой лишь своими заботами, продолжавшей переживать позор военного поражения и навязанного ей мира. За эти годы странствий Глодер успел сняться в немом голливудском фильме, заработать репутацию оратора и острослова («The Public Speaker», Hal Roach,[153]1924), поиграть в гольф с принцем Уэльским (см.), потанцевать с Джозефиной Бейкер[154](см.), взобраться на Маттерхорн и обзавестись множеством друзей и союзников, оказавшихся чрезвычайно полезными в последующие годы.

В 1923 Глодер сумел остановить рвавшегося к власти Эриха Людендорфа (см.), который мечтал ликвидировать Веймарскую республику (см.), установив вместо нее военную хунту. В 1920 Людендорф, во время неудавшегося берлинского путча Каппа, уже пытался захватить власть, и Глодер не питал особого доверия к политической прозорливости ветерана-генерала. Еще меньше доверия вызывала у него крайняя форма направленной против масонов, иезуитов и иудаизма паранойи, проявлявшейся в заявлениях Людендорфа о том, что покушение на эрцгерцога Фердинанда (см.), равно как и военное поражение Германии в 1918 году, – это дело рук «наднациональных сил». Генерал заходил так далеко, что уверял, будто и Моцарт, и Шиллер были убиты «грандиозной Чека тайного наднационального общества». Глодер отдал приказ, согласно которому ни одному нацисту не следовало помогать Людендорфу в его новой попытке взять в свои руки бразды правления. Вполне вероятно, что именно он и предупредил веймарские власти в ноябре, когда Людендорф, возглавив армию из от силы двухсот своих сторонников, направился из «Бюргербраукеллер»[155]в центр Мюнхена, где его и арестовали за государственную измену.

Эту свою способность выжидать нужного момента Глодер еще раз продемонстрировал в 1928, вновь отказавшись допустить НСДАП к участию во всеобщих выборах. Он убедил высшее руководство партии в том, что ожидать ее победы на этих выборах не приходится и что, даже если она победит, экономические условия не будут для нее благоприятными. В жизни Германии наметились перемены к лучшему, и авторитет социал-демократов в обществе значительно вырос. НСДАП было куда удобнее проявить терпение и подождать.

Спустя всего несколько месяцев биржевой крах (см.) и начало Великой депрессии (см.) доказали проницательность этого политического суждения. Ялмар Шахт, Фриц Тиссен, Густав Крупп, Фридрих Флик (см., см., см., см.) и другие богатые промышленные магнаты Германии быстро уверились в неспособности социал-демократов справиться со столь беспрецедентным мировым экономическим спадом и начали перекачивать деньги в казну Нацистской партии Глодера, убедившись к этому времени, что только его одного отличает сочетание тонкого государственного ума и широкой общественной поддержки, необходимое для вывода Германии из штопора экономического кризиса.

К осени 1929, когда гиперинфляция стала галопирующей, а безработица достигла эпидемических размеров, выяснилось, что…

– Господи, Майки, ты долго еще? Испуганно дернувшись, я поднял взгляд на Стива:

– Сколько сейчас?

– Без самой малости шесть.

– Черт, я еще только начал. Могу я взять эти книги с собой?

Стив покачал головой:

– Только не справочники, не энциклопедии и тому подобное. Их выносить нельзя. Вот эти, думаю, можно…

Он подошел к столу и отобрал две книги поменьше. Учебники по европейской истории.

– Ладно, тогда возьму их, – сказал я, вставая и потягиваясь. – Ради бога, прости. Тебе, наверное, было та-а-ак скучно, Стив. Почему ты не ушел? Дорогу до Генри-Холла я теперь, пожалуй, и сам найду.

Стив сунул книги под мышку.

– Я тебя провожу, – сказал он.

– Нет, правда же, это не обязательно. Стив смущенно уставился в ковер:

– Дело в том, Майки…

– Да?

– Понимаешь, профессор Тейлор велел мне не спускать с тебя глаз.

– А, – сказал я. – Ну да. Понятно. Так он считает меня опасным?

– Может, он боится, что ты заблудишься. Ну, знаешь, влипнешь в какую-нибудь историю, сам себе навредишь.

Я кивнул:

– Да, не сладко тебе приходится. Извини.

– Слушай, ты не мог бы сделать мне одолжение? Перестать извиняться на каждом шагу?

– Это такая английская привычка, – сказал я. – Нам еще за столько всего нужно извиниться.

– Что верно, то верно.

Я уже открыл дверь в коридор, но тут Стив вдруг замер на месте:

– Черт! Только что пришло в голову. А почему непременно книги?

– Прости?

– Как насчет картов?

– Картов?

– Конечно, раз ты надумал заняться историей, так возьми карты.

– Не хочу показаться тебе идиотом, – сказал я, – но что это за чертовщина такая – карты?

Десять минут спустя мы вышли из здания библиотеки с двумя книгами и пачкой этих самых «картов», которую я нес под мышкой.

– Ладно, – сказал Стив. – Ты не хочешь объяснить мне, что происходит? Откуда вдруг такая потребность узнать все о Нацистской партии?