Следующий, XIX век в значительной мере подрывает иллюзии, что благо и счастье народа может быть дано лишь сверху и со стороны – время показало, что только сам народ способен добиваться себе счастья. Отсюда – снижение авторитета полководцев как выразителей народного духа и отсюда же – высокое реноме писателей и публицистов, апеллировавших прежде всего не к Власти, а к народу. Писателей, влиявших на духовность общества, и публицистов-политиков, намечавших более-менее конкретные пути достижения этого счастья. Необходимо учитывать и то, что если дехристианизация идеологии началась в эпоху Просвещения, то в XIX веке этот процесс уже достиг определенных успехов, что также связано с выдвижением на первый план фигуры писателя-мыслителя, подвергающего анализу-критике весь комплекс бытия государства и народа. Хотя надо признать, что речь идет не о всем народе, а о верхнем его слое. Этот слой в силу большей образованности, меньшей занятости и оторванности от земледелия – занятия, влияющего на психологию соразмерности жизни, традиционности и преемственности мышления и идеологии – легче воспринимал различные новые идейные комплексы. Простой же народ искал опоры в вере, в монархии, в своих военных начальниках. Если проводить аналогию с «царем-батюшкой», то в полководцах народ видел прежде всего военного главу рода-общины, «отца солдатам», старшего брата, умудренного годами постижения тайн своего мастерства.

Да, кто-то уже добежал-добрался, дошел до половины своего земного бытия, до того порога, который принято называть золотой серединой – «и стали мудрыми они аки змеи, и слово их было как золото». Так принято хвалить. Но все ли то золото, что блестит, и золото ли мера всех вещей? Что до гадов ползучих, то мудрость их пополам с ядом, попадающим на излишне доверчивых. Поэтому просто смиримся с тем, что срединный порог бытия приносит – разумеется, не всем – мудрость прожитых лет и начинаемого осмысляться опыта. И осмысление это небезынтересно многим.

Но время течет для всех – и кто-то прошел дальше сей средины, много дальше. И в силу сего, прямо скажем, весьма прискорбного события стоял ближе к порогу вечности. Но и – смотрел на мир уже менее замутненным страстями и желаниями взором… Пример? Да вот он…

После смерти императрицы Елизаветы Петровны ее последний и, может быть, любимый фаворит (как известно, чем моложе объект пожилого любострастия, тем он желаннее и дороже обходится – ради него готовы поступиться многим и многими. Но опять-таки многое зависит и от данного объекта: кем он останется – человеком или развращенной игрушкой, столь же охотно, как и им самим, играющей чужими судьбами. Таким, как Платон Зубов, последний конфидент Екатерины Великой) Иван Иванович Шувалов остался не у дел. Годы и события шумели (и даже так не шумели – шуршали) где-то стороной, ибо бывший некоронованный властитель сразу и бесповоротно ушел в частную жизнь.

Путешествовал, меценатствовал. И предавался раздумьям. Чем дальше – тем больше. Ибо как бывший, по самой своей сути, государственный человек, бравший на себя груз ответственности за многие аспекты жизни народа и существования государства, он, ныне отлученный от всего этого, лишь теперь задумался о природе и сущностном проявлении той власти, которую он ранее воспринимал как некую естественную данность. Впрочем, таково свойство почти всех политиков – находясь у кормила, они не успевают предаваться раздумьям философского звучания, ибо сиюминутность заедает, и лишь отставка дает возможность осмыслить прошлый опыт. Отсюда такой поток мемуаров оставшихся не у дел.

Хотя для России время подобных мемуаров еще не пришло, так что оставалась только беседа. Но дабы она была полноценной, требуется второй (как минимум) столь же заинтересованный собеседник. И здесь Шувалову повезло – ибо его старый знакомец, долгие годы бывший под его покровительством и теперь еще пользующийся им, хотя и в меньшей степени (ибо роль мецената Шувалова ныне была уже не та), Михаил Васильевич Ломоносов, чувствуя свою не совсем, скажем так, нужность властям предержащим, находил душевное отдохновение и успокоение в бесконечных раздумиях-разговорах на аналогичную тему.

Так что повезло и Ломоносову, ибо столь благодарного слушателя-оппонента на столь, в общем-то, щекотливую тему, как Шувалов, ему не так-то было бы просто и сыскать. И даже более слушателя, ибо, распаляясь, Ломоносов зачастую не давал собеседнику и рта раскрыть. Шувалов же, уважая в рассказчике мощь интеллекта, одновременно делал скидку на дилентантизм кабинетного теоретика, хотя и признавал справедливость логических построений Михаила Васильевича, но видя одновременно трудность их практического претворения. Опять-таки из-за слишком явного и бескомпромиссного желания достичь идеала, абсолютной истины – и никак не меньше. Желая все или не желая ничего, забыв, что политика, как и жизнь, – это сумма векторов, некий компромисс наших устремлений и наших возможностей. Ибо слаб человек и многое ему еще не по плечу. Но он стремится к великому. Так что не осудим мечтателя, а лишь мудро улыбнемся как над его прекраснодушием, так и над скепсисом Шувалова. Ибо сомневаться и критиковать всегда легче чем созидать и рожать в муках. Но, к сожалению, всегда правильнее, поскольку в новом – всегда огрехи, и громко замечая их, можно прослыть пророком. Но это не те пророки, что строят царствие небесное. Это те, кто их низвергают на землю, дабы они разлетелись в прах, дабы иметь при этом возможность торжествующе крикнуть: «А я говорил, говорил!» Но участь Кассандры – даже древние отмечали – всегда была незавидна. Ибо как сказано, умножающий познание умножает скорбь. Мы же добавим – прежде всего такое знание. И вернемся к собеседникам, пребывающим в разгаре спора-диспута…

– Обратимся, ваше сиятельство, к примерам вам доступным, – в запале Ломоносов не замечает оскорбительных, по сути, полутонов, он хочет лишь более четко донести до собеседника свою мысль. Шувалов давно это принял и мудро смирился, так что теперь он лишь молча кивает, глядя на внутренне клокочущую фигуру оратора.

– Итак, мы живем в век высокого Просвещения, и токмо этому обстоятельству я обязан, что стал тем, кто я есть. А вот верховники после смерти императора Петра II, и особенно Голицын Димитрий, ратовали за старину. И не потому, что там уж так все хорошо, а потому, что, ломая, должно прежде хорошо подумать, во имя чего и для чего ты все это ломаешь, что в муках созидалось твоими пращурами. Или есть в тебе уверенность – и от чего она проистекает – что сделанное внове будет лучше испепеленного? А уж если ты видишь, что совершаемое – из-за лжи, корысти и суесловия делателей – становится злом, поскольку, говоря хорошо, ничего не дают, а лишь отнимают, тогда это – не твое. И дело твоей чести возвысить голос свой против свершаемого, не убоясь и плахи!

– Иными словами, Михаил Васильевич, – посмеиваясь, произнес Шувалов, – в новизне – зло?

– Нет! Жизнь не остановить. Но идя вперед, не нужно топтать минуемое. Ибо в прошлом – своя соразмерность, притертость к жизни. И правота, освещенная опытом предшествующих нам поколений, сумевших не просто выжить, но и свершить великое, память о котором будет вечно осенять наш путь. И, добавлю, если бы не их деяния – мы не сидели бы вот так, в уютном кабинете, и не обсуждали бы их. И сие многими понимаемо.