– Мы оставили в моей машине сумки, – внезапно провозгласила Стерлинг.

– И что с того?

– В Стаффорд я прикатила без прав.

Обернувшись, я изумленно уставилась на раскинувшуюся за нами Элизу. Та встретила мой взгляд сонной улыбкой и пожатием плеч.

И вдруг я захохотала как безумная, представляя, как мы объясняем полицейскому, почему гоним с бешеной скоростью, не имея прав. Стерлинг тоже захихикала, и даже Вик начал посмеиваться – уж ему-то известно, как водит Элиза, вознамерившись успеть на пожар. Дурацкий, нелепый смех, но я не могла остановиться, дохохоталась до слез, а они мгновенно сменились рыданиями, вот я и продолжала рыдать, уткнувшись в согнутую в локте руку и умудрившись не испачкать физиономию кровью.

Господи!

Стерлинг, отстегнув ремень безопасности, по возможности изящно проскользнула между передними сиденьями и, неловко изогнувшись над центральной «торпедой», заключила меня в очередное объятие. Она что-то говорила, тихо, не громче, чем Билли Холидей, и я ничего не понимала. Далеко не сразу до меня дошло, что она говорит на иврите, и, слушая ее успокаивающее мурлыканье, я невольно задумалась, что оно означает: возможно, молитву, или колыбельную, или выраженный в мягкой форме совет вытащить уже голову из задницы, быть проще и не делать из этой чертовой мухи слона.

Загадочная натура Стерлинг. Да, она могла мурлыкать все, что угодно, из вышеперечисленного.

Когда мы подъехали к больнице, Вик припарковался и, вытащив из кармана носовой платок, принялся вытирать мне лицо и шею. Я попыталась помочь, но он решительно отвел мои руки в сторону – ну да, они ведь испачканы в крови. По непонятной причине я зациклилась на этой крови.

Эддисона, как мы выяснили, уже поместили в хирургическое отделение, и врачи пока не решили, нужно ли вставлять железо в его бедро и заковывать его в латы. Перелом очевиден, но, учитывая, что он активно действующий агент, хирург стремился сделать все возможное, чтобы избежать потери им способности быстро вернуться в строй. Насколько я помню, ему удалось попасть в военно-морской госпиталь Бетесды.

Стерлинг затащила меня в ванную комнату, чтобы нормально вымыть мне лицо и руки. Когда мы вернулись к Вику в приемный покой, он разговаривал по мобильному с Прией, поведав ей о ранении Эддисона. Я сомневалась, стоило ли ему звонить ей так поздно, но, с другой стороны, понятие ночи для Прии весьма растяжимо. Не только ее братец Эддисон, но и сама она вела полуночный образ жизни – по крайней мере в летние месяцы. Голос Вика звучал невозмутимо и успокоительно, и мы за много лет привыкли подчиняться такому его влиянию. Даже плечи Стерлинг расслабленно опустились на пару дюймов.

В какой-то момент Вик отправился на поиски кофе и завтрака, оставив полусонную, привалившуюся ко мне Стерлинг оберегать меня. Я вытащила из кармана удостоверения и, аккуратно убрав их обратно, положила жетон на колено. Моему жетону уже исполнилось десять лет, и его почтенный возраст отлично виден невооруженным глазом. Золотистая поверхность выступающих букв потерлась и потускнела там, где металл терся об одно из черных кожаных отделений моего бумажника с документами. На краю – вмятина от столкновения с дорожным бордюром во время одного из задержаний, на донышке буквы «U» из аббревиатуры «US» темнеет остаток въевшейся крови, от которой, видимо, уже не избавиться никакими чистящими средствами, а верхний орел почти обезглавлен, поскольку новоиспеченный агент Касс, с ее страхом оружия, раньше забывала, что у пистолетов есть устройство, называемое предохранитель. В тот день, когда она укокошила орла на моем жетоне, спокойно лежавшем на вроде как безопасной оружейной полке, к ней как раз приставили в качестве личного наставника офицера по мерам обеспечения безопасности на стрельбище. И тот офицер заявил, что это сделано в интересах всеобщего благополучия и здоровья.

Примерно в центре жетона – рельефная фигура правосудия, неизменно слепой и обремененной весами и мечом Фемиды. В идеале наша задача – отправление правосудия. Без предубеждения или предвзятости Фемида взвешивает факты и опускает меч на главу виновного.

Коснувшись орлиных крыльев, я пробежала пальцем по буквам, определившим почти треть моей жизни.

ФЕДЕРАЛЬНОЕ БЮРО РАССЛЕДОВАНИЙ

МИНИСТЕРСТВО ЮСТИЦИИ

Когда-то, только получив этот жетон, я практически так же ощупывала пальцами эти слова, снова и снова касаясь их, словно это был единственный способ убедиться в его реальности. Жетон был новеньким, вдохновляющим и пугающим, и ему удалось стойко продержаться все десять лет, несмотря на многочисленные потери.

Но кое-что не изменилось. Жетон по-прежнему выглядит пугающим.

Поступая на эту службу, я понимала лучше большинства агентов, что работа в ФБР непроста, не могла быть простой, и все-таки я еще надеялась, что она окажется понятной. Нет, «понятной» – не точное определение. Я ожидала, что она будет очевидной. Вызывающей, да, порой мучительной, но неизменно и очевидно благотворной. Мне не приходило в голову, что я могу задаться вопросом благотворности своих действий.

Ни для кого не секрет, что система правосудия, включая систему Службы опеки, несовершенна. Мои третьи приемные родители, а именно мерзкий отец семейства и его почти половозрелый сынок, обожали подглядывать за девочками в душе. Я догадалась, что, пропуская обед, можно принимать душ в школе, и старшие девочки последовали моему примеру. У младших сестер не было возможности самостоятельно принять душ дома или в спортзалах, но мы сообразили, что, пока мужчин нет дома, мы можем довольно быстро помочь им вымыться в домашней ванной, у входа в которую на всякий случай дежурил кто-то из нас.

Но мне еще везло. Приемные семьи большей частью заслуживали доверия, и если не всегда могли одарить детей сердечным отношением и богатством, то все равно обеспечивали нас предметами первой необходимости, не слишком ущемляя при этом нашу гордость или достоинство. Мои последние приемные родители, то есть матери, были своеобразными. С ними мне на редкость повезло, и, как мне кажется, я понимала это уже тогда.

Скольким спасенным нами детям не так повезло? Скольким, не имевшим безопасных семей, пришлось вернуться к тому же, в итоге попав в ситуацию еще более ужасную, чем в родном доме?

Сколько еще будет жертв, подобных Каре, и скольким удастся избежать толчка к скоропалительным убийствам в ходе витка их саморазрушения?

Скольким я помогла возродиться?

– Ты капаешь мне на мозги, – пробурчала Стерлинг. – Хватит уже, успокойся.

– Пытаюсь.

– Нет, не пытаешься. – Она выпрямилась и отяжелевшей от усталости рукой неловко похлопала меня по щеке. – Все нормально. Просто тяжелый день.

– А как пережить нестерпимо тяжелый день?

– Позволить тебе и Эддисону провести бо́льшую его часть, накачивая меня спиртным до бесчувствия.

– Согласна, это вариант… Вик выбрал эту работу, – продолжила Элиза после паузы, – поскольку страшно переживал за детей, как большинство родителей. Эддисон – поскольку не хочет, чтобы другие семьи страдали от мучительного бремени вечных сомнений и поисков. Мой выбор определило знание того, как сложны эти преступления для семьи и друзей, и мне хочется облегчить им бремя по мере сил. И, конечно, все мы сделали такой выбор ради детей. Безусловно. У нас есть также множество других причин. Но целиком и полностью ради детей – только ты. Ты работаешь исключительно ради них. Чтобы спасать их. Чтобы помогать им. Ты поможешь также любому нуждающемуся, потому что добра и щедра, но у детей право приоритета. Поэтому, безусловно, ты готова тащить тяжелейший груз ответственности.