выныриваю из него. Когда они обрываются, я открываю глаза, чтобы посмотреть, жив ли мой друг. Когда возобновляются, я начинаю бояться — а вдруг это его последний вдох?

Наконец жара спадает. Подступает ночь.

Выглянув из нашего убежища, Ганчо бросает:

Собирайтесь. — Он надевает рюкзак на плечи.

— Пора, Пульга. Идем.

Но он не открывает глаз. Я дотрагиваюсь до него. Кожа у него липкая.

— Ну что ты, — шепчу я, пока все по очереди выскальзывают из землянки, — давай, идем. — Я тормошу его, он открывает глаза, и я с облегчением вздыхаю. — Пора, — говорю я ему и хватаю его рюкзак.

Но Пульга не двигается.

— Я сказал, пошли, — говорит Ганчо, глядя на нас.

Все остальные тоже смотрят на нас. Нильса выглядит лучше, и братья тоже, даже кожа Альваро теперь не такая восковая и блестящая.

— Мы сейчас! — кричу я в ответ. — Пульга, идем. — Я стараюсь говорить ровно и твердо. Он смотрит на меня, а потом я вижу, как он едва заметно мотает головой — нет.

— Надо идти. Сейчас. — Я хватаю бутылку с водой и подношу ее ко рту друга. Вода течет по его подбородку. — Пожалуйста, Пульга, соберись…

Ганчо снова подходит, заглядывает в землянку и качает головой. Я уже наполовину вылезла оттуда и пытаюсь вытащить Пульгу, но чувствую, как он упирается. Я смотрю прямо ему в лицо.

— Почему ты это делаешь? — шепчу я.

Однако он будто отсутствует, хоть и смотрит мне в глаза.

Будто он не здесь.

Ганчо наклоняется и глядит на него:

— Ну? Что такое? Ты идешь или как?

И Пульга снова едва заметно мотает головой: нет, он не идет.

— О’кей, muchacho. Ладно, мальчик, выбор за тобой, — пожимая плечами, говорит Ганчо и смотрит на меня. — И за тобой, amigo. Мы ждать не будем, или иди с нами, или оставайся.

Альваро наклоняется и пытается убедить Пульгу, потом это делает Нильса. Но до него ничего не доходит, ни слова, ни мольбы. Он просто смотрит и ни на что не реагирует.

— Нужно дать ему воды, и все. Сейчас, — бормочу я, хватаясь за новую бутылку.

Ганчо снимает шляпу, вытирает лоб и опять качает головой:

— Нет, друг, тут дело не только в обезвоживании. Он сдается.

— Что вы такое говорите? — спрашиваю я, сидя перед землянкой и глядя на Ганчо и остальных.

Братья с сочувствием смотрят на меня, но не произносят ни слова. Нильса крепче прижимает к себе сына. Альваро по-прежнему тихо обращается к Пульге, пы-тась что-то ему втолковать. Ганчо снова качает головой.

— Говорю, что твой брат не справится. И тебе придется сделать тяжелый выбор.

Я мотаю головой, мне кажется, что мир завертелся вокруг меня и мозг сейчас взорвется.

— Нет, — говорю я. — Мы можем… можем понести его. — Я смотрю на двух братьев, на Альваро. — Все вместе мы сможем, пожалуйста!

— Нести его — значит терять время и силы, — отрезает Ганчо. — Вдобавок обезвоживание пойдет быстрее. Mira, lo siento. Мне жаль, но такова действительность. Тут каждый сам за себя. Такие вот дела.

— Но я не могу его тут оставить! Пожалуйста, умоляю, пожалуйста, не бросайте нас! — прошу я, глядя на каждого по очереди, пытаясь поймать хоть чей-нибудь взгляд. Но все смотрят либо вниз, либо в сторону. Кажется, будто мое сердце внезапно оборвалось. Совсем иной, новый страх, смешанный с отчаянием, накатывает на меня, когда я понимаю, что они собираются оставить нас тут. — Пожалуйста…

Глаза Нильсы полны слез. Братья смотрят в сторону. Альваро хмурится.

— Пожалуйста, пожалуйста… я не могу его бросить… Не уходите, — рыдаю я.

У койота сокрушенный вид, но то, что он говорит, меня добивает.

— Vamo nos. Пошли, — бросает он и идет прочь.

— Ay, Dios… Боже мой… — произносит Нильса. Она смотрит на меня, стараясь не расплакаться. — Пожалуйста, прости меня. Посмотри… посмотри на моего сына.

Я сквозь слезы гляжу на Нене. Он тоже глядит на меня грустными усталыми глазками.

— Я должна идти дальше, — продолжает Нильса. — Ради него. Понимаешь? Прости меня. Прости, — повторяет она и оборачивается к Альваро: — Vamonos.

Тот глубоко вздыхает и кивает. Потом закрывает глаза, шепчет молитву и чертит у меня на лбу крест.

— Que Dios los guarde. Да хранит тебя Бог, — говорит он.

— Пожалуйста, — прошу я, когда они один за другим пускаются в путь. — Пожалуйста…

Братья смотрят на меня.

— Вот, — один из них открывает рюкзак и сует мне протеиновые батончики и свою бутылку с водой, — возьми. Мы за вас помолимся — Он кладет руку мне на плечо. Perdon, hermano. Прости.

Его брат ничего не говорит, но виду него виноватый, когда они оба поспешно устремляются за Ганчо.

Пульга садится в маленькой землянке.

Я вцепляюсь в него и тяну изо всех сил, но мне его не поднять.

Опускается ночь, остальные уходят все дальше, становясь меньше и меньше. С каждым их шагом во мне разрастается ужас. «Этого не может быть, — думаю я. — Все должно происходить совсем не так. Пожалуйста, пожалуйста…»

Один из братьев вроде бы оглядывается. Теперь мне почти их не видно, а в какой-то миг становится не видно совсем — они исчезают.

— Пожалуйста, — шепчу я Пульге, и слезы бегут быстрее. — Мы должны справиться! — ору я на него, хоть и понимаю: нет, не должны.

И не справимся. Вот и всё. Вот так мы и умрем.

Пульга

Я слышу отчаянные рыдания Крошки. Ее голос почему-то доносится издалека, она все умоляет и умоляет меня.

Тут такая темнота, я не знаю, открыты у меня глаза или закрыты.

«Мы должны справиться», — доносится до меня, и я неожиданно вспоминаю дом. Свою комнату. Я почти слышу гудение вентилятора. И вижу Чико таким, каким он был, когда мы только познакомились. Когда он одним ударом вырубил Нестора и Рэй приехал нас бить, а мамита Чико была еще жива, и мы только начинали делиться друг с другом своими тайнами.

Тогда я привел его к себе в комнату, поднял матрас и показал свои идиотские заметки о том, как добираться до Соединенных Штатов. Те самые, которые я собирал и хранил втайне от всех, о которых никто не знал. Еще я рассказал ему про своего отца и Калифорнию. И о том, что когда-нибудь отправлюсь туда.

До тех пор это было мечтой, о которой я никому не говорил. Я не признавался в ней даже самому себе. А в тот день я сказал о ней вслух. Казалось, это судьба, пусть даже я и врал каждый день маме, обещая, что никогда ее