— Давай толкай, — тихонько говорит он.

Я продолжаю бездействовать, и мальчик пытается встать, чтобы забрать игрушку, но Нильса даже во сне прижимает его рукой, не давая подняться.

Нене сердито смотрит на меня, а я думаю: «Господи, ему следовало бы знать, что в этом мире есть злые люди». Но чем дольше я гляжу на малыша, тем отчетливее мне представляются Чико и отец, которые наблюдают за мной с небес, и к горлу подступает комок. Неужели я теперь вот такой? А может, я был им всегда? Или только становлюсь таким?

Я не знаю.

Не могу вспомнить, каким я был. И не понимаю, какой сейчас. Этот поход слишком многое стер из моей памяти, там остались лишь Ля Бестия, усталость, призрачные голоса и смерть Чико.

Я смотрю на Нене, который таращится на мячик, и вижу, как моя рука тянется и толкает мяч. Лицо мальчика меняется: оно становится таким счастливым, что у меня начинает болеть сердце, эта трепещущая штуковина, которая чувствует слишком много, сердце художника, мое проклятие. Мячик не успевает еще докатиться до Нене, а я уже поворачиваюсь к нему спиной и упираюсь взглядом в тусклую серую стену пещеры.

— Gracias, — благодарит Нене.

Я не хочу слышать его тихий голос. Пусть мои уши откажут мне. И все остальное — тоже.

Серое перед глазами становится все темнее и темнее, пока отблески солнечного света не исчезают и не приходит вечер.

— Пора, — говорит всем Ганчо. — Поторапливайтесь, вставайте, нам еще всю ночь топать.

Крошка смотрит на меня и говорит:

— Еще две ночи, Пульга. И всё. Всего две ночи.

«Две ночи до чего?» — хочу спросить я. Что за невероятное будущее ждет нас после этих двух ночей' Но вместо этого я просто киваю, надеваю рюкзак и выхожу из пещеры следом за остальными, отпихивая ногой банку с тунцом.

Крошка

Температура воздуха падает, и пустыня снова начинает остывать. Мы идем, и я слышу, как Нене жалуется на то, что он устал. Нильса отвечает, что надо идти, стараясь не отставать от Ганчо. Мне только кажется, или сегодня он идет быстрее, чем вчера? Альваро берет Нене на руки и несет, ставит на землю, снова поднимает и несет. Он дышит все тяжелее, все быстрее.

Нильса просит Альваро не напрягать сердце, мол, ходьба и без того требует много сил. Я наблюдаю, как ребенок снова залезает к матери на закорки, и та для надежности обвязывает его шарфом. В голове мелькает воспоминание о младенце, который жил у меня внутри.

Я почти чувствую тяжесть его тельца на руках.

Ганчо лишь немного притормаживает, пока Нильса устраивает ребенка, поэтому ей приходится догонять. Но даже после этого Нильса, Альваро и Нене впереди нас.

— Надо идти быстрее, — тороплю я Пульгу. Мы опять в самом хвосте нашей группы. — Пожалуйста, Пульга, — молю я его, но он идет медленно, почти не поднимая глаз и не замечая, что расстояние между нами и остальными все увеличивается. — Они ждать не будут.

Нас окликает Альваро, просит идти быстрее. Но Пульга, кажется, не слышит никого и ничего.

Мы идем, и я не свожу глаз с Нильсы и Альваро, снова и снова призывая друга прибавить шагу.

В кроссовки набилась земля, от нее ноги натирает еще сильнее. Спина болит из-за тяжелого рюкзака, в котором наш запас воды. Голова тоже болит от напряжения мне приходится выискивать в темноте фигуры Нильсы с Нене и Альваро. Они ушли вперед, и я тяну за собой Пульгу, пока мы их не нагоняем.

Так повторяется снова и снова.

Идти нужно десять часов, потом остается восемь, четыре, час. Пока небо не начинает светлеть. Пока не приходит ночь как новое чудо, а усталость и раздражение снова не сменяются надеждой.

Ганчо смотрит на нас с Пульгой, когда мы проскальзываем в крохотное убежище, похожее на землянку, устроенное в углублении среди кустов и скал. Оно такое маленькое, что мы едва туда помещаемся.

— Вы идете слишком медленно, — говорит мне Ганчо, потом переводит взгляд на Пульгу и шепчет: — Твой hermariito, братишка, паршиво выглядит.

Все мы выглядим не слишком хорошо. Грязное лицо Альваро покраснело и сильно лоснится — такое впечатление, будто оно вот-вот лопнет. Нильса кажется полумертвой. И у обоих парней, хоть они и самые крепкие среди нас, тоже довольно измученный вид.

— С ним все будет нормально, — говорю я Ганчо, который смачивает футболку и кладет себе на голову.

Глаза Пульги полуприкрыты, кожа посерела. Она почти такого же цвета, что и у Чико в гробу. Эта мысль так сильно пугает меня, что я быстро лезу в рюкзак и достаю протеиновый батончик.

— Ешь, — говорю я Пульте.

Отламывая от батончика по кусочку, я начинаю кормить его, хотя он едва открывает рот.

От запаха тунца и металла меня начинает опять подташнивать, но я тоже съедаю протеиновый батончик и заставляю себя проглотить содержимое консервной банки. Потом рукой беру рыбу и запихиваю в рот Пульге. Он давится, его тошнит водой и протеиновым батончиком. Ганчо пристально смотрит на нас и велит мне убрать рвотные массы из тесной землянки.

Я сгребаю теплую кашицу, стараясь не смотреть на нее, и выбрасываю наружу. Потом вытираю руки о землю и о собственные перепачканные штаны, но запах все еще остается. Он исходит от Пульги и от меня, витает в воздухе.

Землянка слишком тесна для всех нас. В ней пахнет нашими телами, а от горячего дыхания соседей и вовсе становится нечем дышать, особенно когда встает солнце и начинает припекать. Нене капризничает, жалуется на вонь, но даже у него уже почти нет сил. Он, как коричневая тряпичная кукла, распластался между родителями.

Я скармливаю Пульге еще один протеиновый батончик, хоть он и качает головой. Кусок за куском я запихиваю ему в рот сладкие кусочки, пока батончик не кончается.

— Еще одна ночь, — шепчу я ему. — Держись. Осталась всего одна ночь.

Наступает день, и духота в землянке становится невыносимой. Думаю, если кто-то из нас не проснется, никто этому не удивится. Чувство такое, словно мы в духовке, и требуется все больше усилий даже для того, чтобы просто дышать.

— Отдыхайте, — говорит Ганчо. — Сегодняшний переход еще длиннее.

Я закрываю глаза и пытаюсь уснуть, но все время просыпаюсь от дыхания Пульги. Он дышит глубоко и шумно, судорожно втягивая в себя воздух, и эти звуки в тесном пространстве производят ужасное, зловещее впечатление.

Они напоминают о смерти.

Под них я то проваливаюсь в сон, то