Я сжал бумажку в ладони, и не разжимал ее до тех пор, пока не вышел за пределы санатория. Сел на лавочку, где между реек застряли треснутые кипарисовые шишки, и набрал номер командира мятежного отряда, сохранившего преданность мэру города.

Я долго слушал длинные заунывные гудки, потом отключил телефон и смял бумажку. Если уж мэр города признал свое поражение, то для меня, упрямого жука, это будет даже не поражением. Это тенденция, естественный процесс. И надо покориться и расслабиться – то есть, сделать то, что до меня сделал более сильный и властный человек.

– В городское управление внутренних дел, – сказал я таксисту, и уже когда захлопывал дверь машины, мимоходом обратил внимание на густые кусты сирени, которые зеленым дымом клубились над тротуаром. Мне показалось, что за листьями мелькнула до боли знакомая рыжая физиономия.

Глава тридцатая. Когда мы были прозрачными

Я позвонил Дзюбе из бюро пропусков по внутреннему телефону.

– Ты уже здесь? – приветливо воскликнул Дзюба. – Сейчас я за тобой спущусь!

Вот и конец истории, думал я, стоя у проходной, куда подъезжали машины, забегали люди в форме, боязливо заходили штатские, и дверь безостановочно ходила туда-сюда, словно птичье крыло. Так надо было сделать сразу, когда ко мне домой приехали оперативники. И зачем убегал, зачем прятался, затевал спектакль с похоронами? Вот и вышел Дзюба – в форменной рубашке с полковничьими погонами, без головного убора. Увидел меня, махнул рукой. Офицеры, оказавшиеся рядом с ним, остановились, вытянулись в струнку, руки взметнулись к козырькам фуражек. На лицах подчиненных появилось униженное подобострастное выражение. Дзюба шагнул ко мне, не замечая людей, обступивших его, словно они были бесплотными тенями, протянул мне руку – широкую, крепкую ладонь.

– Где это ты так подпалился? – спросил он, разглядывая мое лицо, но сразу же забыл о своем вопросе, положил ладонь мне на спину и подтолкнул к двери.

Я видел, как в холле напрягались милиционеры, как щелкали каблуками. Я шел рядом с Дзюбой, огороженный кругом его власти, и словно тоже источал ее, и мне отдавали честь, и меня боялись, и сладкая, по-детски бурная фантазия не заставила себя долго ждать: я приказываю всем встать в строй и отправиться далеко-далеко, в леса и горы, и там валить сосны и добывать руду… Перед лестницей Дзюба вдруг замедлил шаг и, улыбаясь, посмотрел куда-то в сторону. Я невольно проследил за его взглядом. Слева от лестницы приоткрылась тяжелая, обитая железом и снабженная электрическим замком дверь, и за ней я увидел узкий коридор, освещенный тусклыми лампочками. Посредине он был перегорожен решеткой, сваренной из черной ребристой арматуры. За ней, в тени, я успел увидеть неподвижную фигуру Ирины; мне показалось, что она спит сидя, опустил голову на ладони… Металлическая дверь захлопнулась, лязгнул замок. Я остановился, чувствуя, что уже готов кинуться на дверь и сорвать ее с петель. Дзюба попытался взять меня за руку. Жалость к Ирине стала душить меня с такой силой, что у меня закружилась голова. Когда я вижу, как обижают слабого, близкого мне человека, мудрость всегда уступает место дерзкой глупости, и тогда я готов наломать дров.

– Да что ты дергаешься? – тихо произнес Дзюба. – Сейчас мы освободим твою подругу.

– Сейчас? – переспросил я, продолжая смотреть на дверь.

– Да, через несколько минут. И тебе это почти ничего не будет стоить.

Мне очень хотелось ему верить. Но что ж я не догадался крикнуть Ирине? Увидев меня, она поняла бы, что скоро будет свободна… И почему я иду дальше за Дзюбой по лестнице, почему не остался у железной двери? Почему не поставил ему ультиматум: «Или ты сейчас выпускаешь Ирину, или твое управление превращается в руины»? Он завораживает меня демонстрацией благожелательности. И мне, сколько раз обжигавшемуся на излишней доверчивости к людям, снова хочется верить Дзюбе. Хочется верить, что можно найти с ним общий язык, договориться – как со старым приятелем, как двум мужикам, которым противны мелочные амбиции и желание возвыситься за счет другого. Ну что может быть проще? Что может быть яснее, чище и точнее, нежели открытые взгляды, открытые сердца, да две наполненные рюмки?

Мы свернули в коридор. Подчиненные сразу прильнули к стенам, освободив середину коридора, застланную ковровой дорожкой. Дорогу начальнику управления! Мы шли мимо них словно вдоль торговых рядов, где продавалась милицейская форма. Какие вокруг сутулые люди! Головы втянуты в плечи, подбородки опущены, взгляды собачьи, покорно-просящие. Даже женщины приветствуют Дзюбу с пошлыми улыбками дешевых шлюх. «Никифор Игоревич, а когда к вам можно зайти, чтобы подписать приказ?», «Никифор Игоревич, позвольте вам доложить по поводу процента раскрываемости за минувший квартал?», «Никифор Игоревич… Никифор Игоревич…» Голоса приглушенные, робкие, словно люди боятся поранить нежный слух начальника. Шелест бумаг, поскрипыванье старых половиц, скрытые взгляды – молниеносные и неожиданные, словно выстрелы убийц. Подчиненные своими блестящими глазками, обволоченные раболепием, сканируют ситуацию: а как выглядит шеф? а какое у него настроение? а чего от него ждать?

Мы зашли в приемную. За столом, заставленным офисной техникой, цаплей торчала немолодая секретарша. К ее лицу давно присохла маска гордости и заносчивости. Она даже на монитор компьютера смотрела с высокомерием. От других подчиненных секретарша разительно отличалась стройной осанкой и, пожалуй, была единственным человеком, который не сутулился. Ее избалованные глаза повидали на своем веку немало начальников управления. Она знала об их привычках, наклонностях, скрытых пороках, ошибках, слабостях всё, как знает хозяина дома старая крыса, живущая в подполе.

– Вам звонили из приемной министра, – доложила секретарша, продолжая щелкать по клавиатуре. – Соединить?

– Позже. Я сейчас занят.

– Министр не любит ждать, Никифор Игоревич.

Не поймешь, к какому разряду отнести последнюю фразу: то ли это забота о благополучии начальника, то ли скрытый намек на то, что он в этом кабинете – человек временный, и может быть низвергнут, а вот она – вечная, как маяк, возвышающийся над маленьким причалом, где стоит маленький капитан маленького корабля.

Прежде, чем попасть в кабинет, мы прошли через две двери. Тоже обязательный атрибут служебного Олимпа. Дзюба явно получал удовольствия от этого восхождения, хотя еще не привык к новому кабинету и не запомнил, в какую сторону открывается каждая из дверей. Подергав за ручки и прищемив себе палец он, наконец, завел меня