Стойкое, беспощадное, всевозрастающее зловоние преследовало нас все время, пока мы скорбно шли по полю боя, разыскивая своих мертвых. Я крепко сжимала губы, чтобы меня не вырвало. Там, где раньше солдаты готовили пищу, теперь зажигались погребальные костры — их было столько, что впереди ничего не было видно из-за дыма. У меня щипало в глазах. Чандаалы, чьей работой было сжигать тела, бегали от костра к костру, размахивая дубинками и покрикивая на скорбящих, призывая их соблюдать дистанцию. В одних набедренных повязках, покрытые полосами от сажи и пота, они были похожи на стражей ада. Дальше, за их спинами, я увидела странную картину. Поле было полно белых фигур. Моему спутанному больному сознанию они показались чем-то вроде тех бескрылых птиц, которые, как сообщают поэты, живут на северном краю земли, где не растет ни трава, ни злаки. Они двигались беспорядочно, будто заблудились в бурю и очутились в какой-то странной незнакомой местности. Время от времени они издавали пронзительные нечленораздельные крики. Мгновение спустя я поняла, что это были не птицы, а вдовы — пришедшие из Хастинапура, Индрапрастхи и множества других городов Бхарата. Они собрались, чтобы сделать то, чего птицы и звери не делают — потому что только у людей существуют подобные печальные обычаи. Они пришли опознать своих мертвецов и совершить над ними последний обряд.

Вскоре стало ясно, что первая задача оказалась невыполнимой. Тела царей и главнокомандующих, которые сражались один на один, хотя и искалеченные, еще можно было узнать. Но простые солдаты, сыновья и мужья этих женщин — первая добыча любой войны — были либо полностью уничтожены астрами, либо превращены в бесформенную массу под колесами и копытами лошадей и слонов. От них ничего не осталось, кроме груды гниющей плоти.

Когда женщины поняли, что не смогут увидеть тела своих любимых, они от отчаяния впали в неистовство. Они обрушивали на моих мужей столь страшные проклятия, что я содрогнулась. Как ни странно, они не проклинали Дурьодхану. (Возможно, его смерть извиняла его в их глазах. А может быть, когда проклинаешь кого-то, кто тебя не слышит, это не дает утешения.) Другие пытались убить себя оружием, разбросанным по полю. Некоторые кидались в костры из сложенных тел. Их душераздирающие крики были самыми невыносимыми из всех криков умирающих, что я слышала во время битвы. Глядя на их агонию, на то, как белые одежды становились черными, я забывала о собственном отчаянии.

Юдхиштхира в ужасе приказал гвардии не давать женщинам убивать себя и привести их к нему. Это было непросто сделать. Обезумевшие от страха и горя женщины сопротивлялись изо всех сил. Некоторые кидались в кровавое месиво и отказывались двигаться с места. Другие пытались убежать. Некоторые призывали на помощь духов погибших мужей. Они не верили Юдхиштхиру. Не из-за него ли погибли их мужья? Не он ли сделал их вдовами? Кто знает, что он еще с ними сделает?

Поначалу солдаты были обескуражены яростным нападением женщин. Они попытались их образумить. Когда этого не получилось сделать, они прибегли к силе. Долго ли может безоружная женщина сопротивляться солдатам? Наконец их собрали возле временного помоста, с которого Юдхиштхира заверил их, что им нечего бояться. Он поклялся, что с ними не случится ничего, что может случиться с женщиной в захваченном городе. Он предложил им еду, питье и безопасное место для отдыха, пока они позаботятся о мертвых.

Но женщины вопили и проклинали его, их горе сменилось бунтом. Им не нужны его благодеяния! Отняв у них все, неужели он думает, что успокоит их освежающими напитками. Они били себя в грудь и просили его убить их тоже. Тем самым избавить их от унылой, жалкой и унизительной вдовьей участи.

— Если ты слишком труслив, чтобы убить нас, — кричали они, — то позволь нам хотя бы умереть почетной смертью на погребальном костре наших мужей!

— Мы умрем! — кричали самые воинственные из них. — Какой мужчина здесь посмеет прогневать богов, лишив верных жен их последнего права?

Они пробегали сквозь толпу и бросались в огонь. Кто-то бежал за ними, пытаясь их удержать. Опасаясь божественного гнева, солдаты не слишком упорно их останавливали; многие из них отошли в сторону, не желая вмешиваться. Если они не найдут какого-то подходящего средства, скоро начнется повальное бегство с последующим массовым суицидом.

Юдхиштхира в ужасе смотрел на происходящее. Если бы это было сражение, он бы знал, что нужно скомандовать своим людям. Но здесь он был в растерянности, парализован чувством вины и сострадания к этой жуткой древней традиции. Я видела, что ему не по себе от вида трагической смерти стольких женщин в самом начале его правления. Юдхиштхира понимал, это событие ляжет на него несмываемым пятном, разрушительной кармой, которую ему придется нести. Но ни он, ни другие мои мужья не знали, как это остановить.

Когда я поднялась на помост, желая просто поддержать Юдхиштхиру, который выглядел таким одиноким и растерянным. Но к моему удивлению, женщины прекратили сражаться с солдатами и повернулись ко мне. Они не ожидали увидеть здесь женщину? Или они знали мою историю — вплоть до той кровавой ночи, потому что истории разносятся быстро? Мне хотелось знать, считают ли они, что я всего этого заслуживаю. Я вспомнила, как еще до того, как началась война, одна женщина, увидев меня, совершила знамение, защищающее от дурного глаза. А у этих женщин теперь было гораздо больше причин меня ненавидеть. У меня вспотели ладони, когда я посмотрела в их тяжелые лица. В горле пересохло, словно его набили хлопком. Я понимала, что если простою здесь еще, то вообще не смогу говорить. И единственная возможность, единственный момент, когда я завладела их вниманием, будет потерян.

До этого я ни разу не обращалась к толпе, хотя я вспомнила учителя Дхри, который долго и подробно рассуждал о силе слов. Он говорил, что это самое тонкое и острое оружие. И для правителя очень важно уметь правильно им пользоваться, оказывать влияние на аудиторию, находя нужные интонации, играть на их душевных струнах, как искусный музыкант на лютне, гипнотизировать их так, чтобы они слепо повиновались.

Но даже если бы я умела так манипулировать толпой, мне бы не хотелось этого делать, потому что перед глазами у меня стояли образы моих любимых. Вместо этого я стала говорить очень быстро и громко, еще не зная, что я могу им сказать. Я помню, что сказала о тяжелой ноше, которую мы несем вместе, — потому что я тоже потеряла отца и братьев. Я признавала свою вину, ту роковую роль, что мне довелось сыграть в событиях, которые привели к этой войне, и просила у них прощения. Когда я стала говорить о детях, мой голос дрогнул, и мне пришлось прерваться. Я сказала, что в отличие от меня, потерявшей своих детей, они в ответе за сыновей и дочерей, оставшихся дома. Кто позаботится о них, если матери убьют себя? Не помню, что я еще сказала. Я говорила, что, несмотря на свое горе, мы должны жить во имя будущего. Во имя будущего я обещала им, что приму их детей (потому что своих у меня не осталось) как собственных и позабочусь о том, чтобы они ни в чем не нуждались.

Я обратилась к ним, как царица к своим подданным, но когда я нашла слова, я заговорила с ними, как мать с матерями, и мы рыдали вместе.