элиты, частью которой они с давних пор являлись (а кое-кто даже занимал во власти высокие посты). Но для них это не имело значения. Для нас, говорили они, не это главное. Охотно верим, отвечал народ.

Верный своей репутации великого сфинкса, глава государства разрешил премьер-министру объявить трехдневный национальный траур, но сам хранил молчание. Его позиция вполне соответствовала определению политики, которое он несколькими годами ранее, еще на пути к вершинам власти, дал в одном ныне почти забытом интервью: политика – это искусство ждать и заставлять ждать, чтобы затем появиться внезапно, как мессия, или пророк, или как гром среди ясного неба, и во всем своем величии обратиться к исстрадавшимся людям с вопросом: «На что вы жалуетесь?» – подразумевая под этим: «Я – единственная панацея от всех зол». Что это означало? Что timing is everything[22]. А если взглянуть шире? Что политика в его глазах – это продуманная конвертация правильно понятого людского горя.

По общему мнению, однако, ему не стоило рассчитывать на спад напряженности. Лидеры марша кричали, что политиканам надо всадить пулю в голову, наполнить ими, как майскими жуками, вонючие застенки службы безопасности или пустить им слезоточивый газ прямо в пасть, чтобы не помешали 14 сентября принести народную, искреннюю, братскую дань памяти Фатимы Диоп, их товарища по борьбе.

Мой необъявленный приезд 6 сентября вызвал удивление. Четыре года я не возвращался в Сенегал и вдруг в один прекрасный день заявляюсь без предупреждения. Мне было немного стыдно признаваться родителям, зачем я приехал. Поэтому в тот вечер я ничего не сказал. Объяснил свой приезд ностальгией, потребностью увидеть и лучше узнать младших братьев, желанием очутиться в родных стенах, подышать родным воздухом. Если я расскажу об истинной причине своего приезда, меня никто не поймет, думал я. Почему ты не предупредил, что приедешь, спросил отец, мы бы устроили праздник в твою честь. Я ответил, что лучшие праздники – это те, к которым не готовятся заранее, и что сегодняшний вечер наполняет меня ликованием.

Мама оказалась менее легковерной или более склонной к панике и, несмотря на радость встречи, задала больше вопросов. «У тебя проблемы с документами? Тебя выслали? Ты что-то натворил во Франции?» Обстановка в Сенегале была напряженной еще до трагедии 7 сентября, и это навело ее на мысль, что я вернулся по политическим причинам. Она решила, что активисты из Ба Му Сёсс, среди которых был мой друг детства Шериф Нгаиде, хотят завербовать меня в свою организацию.

Она не унималась. В течение вечера она еще несколько раз заводила со мной этот разговор, выпытывала, что я думаю о политической ситуации. Я ответил, что ничего не думаю (это была правда: я уже два года как перестал следить за ситуацией в Сенегале). Ответ ее удивил: она сказала, что в последние годы читала мой блог, в котором я высказывал мнение обо всем на свете, притом весьма уверенно. Так неужели у меня нет своего мнения о ситуации в родной стране? Я не сдался и еще раз повторил, что ничего не думаю о положении в Сенегале. Мама немного ослабила хватку. У нее, разумеется, имелось собственное мнение о политическом кризисе, из-за которого молодежь митинговала уже несколько месяцев. Я приготовился его выслушать. И мама тоном пророчицы сказала: «Это плохо кончится, молодые будут умирать, а матери плакать; одной рукой будут открывать дела, а другой тут же их закрывать; будет много жертв, за которые никто не ответит, а в итоге ничего не изменится, вот и все».

Политическая аналитика мамы вызвала у меня улыбку: лаконично, критично, катастрофично. Я сказал ей, что ее консерватизм – от склонности к панике. А отец сделался революционером от угрызений совести. Он надеялся увидеть большой политический сдвиг, который его поколение, хоть и крайне политизированное, не сумело совершить в молодости.

– Мы думали, что объявление независимости уже само по себе станет этим решающим сдвигом. Мы слишком поздно поняли свою ошибку…

Он почти извинялся за то, что ошибся. Но я не собирался осуждать его. А вот страна, которую он в свое время помогал строить, напоминала ему каждый день о том, что упустило его поколение. С тех пор как отец ушел на пенсию, он начал пересматривать свои политические взгляды. Я находил, что теперь он настроен гораздо радикальнее. Нет, поправлял он меня, он просто стал менее наивным. В тот вечер он говорил: «Я жду, что молодежь возьмет дело в свои руки». Он хотел выйти с ними на улицу.

– Это мы еще посмотрим, – сказала мама. – Если ты думаешь, что я позволю тебе выходить из дому, когда у тебя все хуже со спиной…

Отец все упрощал. Мама все драматизировала. А я смотрел, как они разыгрывают этот старый скетч, столь же смешной, сколь и трогательный. Я был счастлив их видеть, и в то же время мне было грустно. Но к этому, по крайней мере, я был готов.

«Я была готова к тому, что рано или поздно он уйдет, – говорила мне Сига Д., повторяя рассказ гаитянской поэтессы, услышанный в их последнюю ночь. – Я так и не смогла его забыть. Наши отношения были похожи на нескончаемую бурю, но каждое затишье стоило того, чтобы перетерпеть шквал. В конце концов я поняла, что шквал люблю тоже. Он нечасто бывал в артистических и литературных кругах Аргентины. Конечно, если у него не оставалось выбора, он там появлялся. У него было мало друзей. Он восхищался творчеством Борхеса, но его ближайшими друзьями были Гомбровиц и Сабато. Думаю, он спал со всеми красивыми женщинами, какие встречались среди интеллигенции Буэнос-Айреса, – и со всеми некрасивыми тоже. Я уверена, что он спал и с Викторией Окампо, и с Сильвиной Окампо, а возможно, с обеими сестрами одновременно. Это был очень странный отшельник. Он не стремился бывать там, где следовало бывать. Но когда он там появлялся, то без всяких усилий с его стороны, как бы помимо собственной воли, к его смущению, раздражению, чуть ли не стыду, от него исходило неодолимое очарование; очарование не только физическое, но и духовное, я бы даже сказала, ментальное, если бы это слово несло хоть какой-то смысл. При этом он не был особенно разговорчив. Он не стремился произвести впечатление. Не жаждал ослепить остроумием, не прибегал к уловкам риторики или другим ухищрениям и приманкам, которые использует для соблазна интеллектуал. Однако он соблазнял. Это была черная звезда, но она сияла ярче других. Не думаю, что в нем привлекала тайна. Или, во всяком случае, дело не только в тайне. Такое психологическое объяснение было бы слишком простым. Была