Серую Госпожу обступили паломники: Дети Благодати, Дети Непорочной Конструкции (Бедные), разные общины мирян Стальтауна с предметами культа, иконами, реликвиями, священными статуэтками, среди них и Небесная Покровительница Конкордата – Хильда Чиста из Черновы. За членами екклесии шагали рабочие, представители занятий и профессий Стальтауна, сплотившиеся под знаменами, которые тайно хранились на чердаках и в кладовых с тех пор, как Компания уничтожила Конкордат, и, да, были здесь несколько непокорных стягов Конкордата, маленькие, но спутать их ни с чем невозможно: дерзкие зеленые Круги Жизни. За рабочими шествовали народные массы, жены, мужья, дети, родители рабочих, и среди них население Дороги Запустения, ее фермеры, юристы, лавочники, механики, шлюхи и стражи порядка. А за ними шли гунда-шушера, голь перекатная, нищеброды и дворняги, а за ними газетчики, беспроводники, кино– и тележурналисты с сопутствующими операторами, звукачами, фотографами и багряномордыми дикторами.

Возглавляемая Таасмин Мандельей процессия тронулась. Когда она проходила мимо дома Манделий, гимнопевцы и псалмочтецы из уважения смолкли. Стальтаунские ворота встретили Паломничество Благодати запертыми. Таасмин Манделья применила мельчайший проблеск божьей силы, и замки взорвались, и ворота разошлись со скрежетом. Отступавшие охранники подняли МЦБО скорее из страха, чем из злости, и тут же уронили их, застонав от боли, ибо по велению Серой Госпожи оружие раскалилось докрасна. Толпа улюлюкала и хлопала в ладоши. Гоня охранников «Вифлеем-Аре– са» перед собой, процессия вышла на Корпоративную площадь.

На застекленном офисном балконе Компании робот-двойник Джонни Сталина и три члена совета директоров смотрели на площадь и впадали в ступор.

– И что сие значит? – спросил Жирный Директор.

– Я пребывал под впечатлением, что своенравные волнения закончились, – сказал Худой Директор.

– В самом деле, если клоунский Конкордат сокрушен, как вы нас в том убеждали, что делают здесь эти зеленые знамена? – спросил Умеренно Мускулистый Директор.

– При всей неуместности проведения подобной демонстрации на территории нашего проекта, – сказал робот-двойник Менеджера-Директора Проектов и Развития Северо-Западного Четвертьшария, – несравненно досаднее было бы подавить ее на глазах съемочных групп девяти континентов. Джентльмены, я предлагаю проглотить оскорбление.

– Тэ-э-экс, – сказал Жирный Директор.

– Недопустимо, – сказал Худой Директор.

– Ни разу не экономично, – сказал Умеренно Мускулистый Директор.

– Микал Марголис обо всем позаботится, – сказал Робот Сталин. – Конкордат не воскреснет.

Пришло время речей.

Сперва Севриано и Батисто Галлачелли говорили об убийстве их отца лазерами Корпорации «Вифлеем-Арес». Затем Лимааль Манделья говорил об убийстве его отца снарядами Корпорации «Вифлеем-Арес». Таасмин Манделья кивнула Раэлю Манделье-мл., чтобы он вышел и сказал то, что должен. Он взглянул на море лиц и ощутил великую усталость. Он насмотрелся подиумов, трибун и помостов. Он вздохнул и сделал шаг, чтобы люди его видели.

С позиции на опоре конвертера номер 5 Микал Марголис воспользовался этим коротким шагом к людям, чтобы навести телескопический прицел.

Одна пуля. Всего-то. Одна пуля, начиненная и заглушенная «Вифлеем-Арес-Сталью». И никаких больше переплетов.

Лимааль Манделья смотрел, как сын делает шаг вперед и согревается людским вниманием. С сыновьями все вышло как надо. Они ровно такие, какими хотел видеть внуков отец. Тут Лимааль Манделья заметил отсверк на нависавшей над Корпоративной площадью трубе. Он слишком долго жил в порочнейшем месте мира, чтобы не знать, что это значит.

Он бросился на сына, повалил его, и натренированные в снукерных клубах уши разобрали, невзирая на крики толпы, малошумный выстрел, четкий и резкий, как клич Архангельских. Что-то огромное и черное взорвалось и вырвалось из спины, что-то, чего, казалось ему, внутри нет и быть не должно. Он изумился, разозлился, выгнулся дугой от боли, ощутил вкус медяков во рту и сказал:

– Бог мой, подстрелили.

Он сам удивился, как безразлично это прозвучало, и продолжал удивляться, когда тьма обняла его за плечи и забрала с собой.

Толпа колыхнулась и заорала. Две тысячи пальцев указали на виновного, что заторопился вниз по ступенькам в самое сердце индустриального лабиринта. Раэля Манделью-мл. придавило телом отца; Таасмин Манделью разбила смерть близнеца. В последний миг его жизни мистическая связь между Лимаалем и сестрой восстановилась, и она ощутила вкус крови во рту, и боль, и страх, и поглощающую брата черноту. Она осталась живой, но умерла вместе с ним.

Тогда Серая Госпожа встала перед толпой и сняла маску, и лицо ее было столь страшно и темно, что люди завопили от страха.

– Это счет моей семьи Микалу Марголису! – закричала она, нарушая молчание. Подняла святую левую руку – и Корпоративную площадь сотряс гром. По призыву Серой Госпожи взвилась всякая незакрепленная деталь машинерии Стальтауна: трубы, сварочные горелки, садовые грабли, радиолы, электротрайки, насосы, вольтметры; даже Хильда Чиста из Черновы покинула шест и полетела на зов. Все это оформилось в кружившую над Корпоративной площадью стаю. Машинерия подлетала все ближе, ближе; перепуганная толпа наблюдала за тем, как металлические предметы на ходу перемешиваются и образуют двух стальных ангелов, безжалостных и мстительных, парящих над головами. Один летел на крыльях и реактивных двигателях, другой использовал пару винтов.

– Найдите его! – крикнула Таасмин Манделья, и ангелы, подчинившись, усвистали в стальные каньоны Стальтауна. Ореол Таасмин Мандельи вспыхнул вновь; наблюдателям показалось, что ее тяжелое платье расплавилось и изменило форму, будто обтянув тонкую фигуру, и Серая Госпожа взвилась с помоста, преследуя убийцу, и маска прыгнула в ее руку, трансформируясь в мощное оружие.

На Корпоративной площади царил форменный кромешный ад. Без лидера толпа вздымалась, опадала, паниковала. Паломничество Благодати обернулось разгромом. Толпу одолели ярость и страх. Вооруженная охрана повыскакивала на крыши и тротуары и была осыпана камнями. Охранники подняли оружие, но огонь не открывали. Раэль Манделья-мл. хотел встать и успокоить людей, но Жан-Мишель Гастино прижал его к помосту.

– Тебя застрелят как собаку, – сказал он. – Пробил мой час. Это то, что мне приказано сделать. – Он сделал глубокий вдох и высвободил весь свой мутантский сарказм в жгучей филиппике.

Речь была направлена не на людей, однако острый язык уязвил и их. Кто орал, кто рыдал, кто лишился чувств, кого рвало, кто истекал кровью из ран вины, открытых сарказмом. Жан-Мишель Гастино метнул луч насмешки в охрану, и с ее позиций раздались вопли и стоны: люди с оружием поняли, кто они и что наделали. Кто-то, не вынеся позора, прыгал с высоких точек наблюдения. Кто-то стрелял в себя и товарищей; кто-то, едва заслышав Чудесного Злюку, стал рыдать рыдмя. Кто визжал, кто нес околесицу, кто никак не мог проблеваться, будто исторгая с блевотиной ненависть к себе, нарвавшую благодаря маленькому человеку на ступеньках; кто освобождался от содержимого кишок и мочевого пузыря, кто вопя убегал из Стальтауна в пустыню, чтобы сгинуть навеки, кто взрывался кровью и переломанными костями от сарказма, разносившего нутро в клочья.