— Ива! — кричит он, срывая связки. Кидается к ней, подхватывает на руки. Она висит безвольно, как неживая.

Где-то там задерживают старую Кудрявцеву и её верных псов.

— Егор! — окликает одного из них Самохин.

— Не переживайте, Дмитрий Давыдович, — улыбается почти двухметровый бритый гигант. — Разберутся — рассосётся!

Никите сейчас всё равно.

— Я в больницу. Вы со мной? — спрашивает он Самохина. Тот кивает и просит кого-то помочь загрузить в машину певца, что почти приходит в себя, пока его несут.

— Ива, — у Борна губы трясутся и руки. Ему приходится принять ценный груз — девушку, что впала в беспамятство и не подавала признаков жизни. — У неё… сердце слабое. Последствие многих наркозов, что пришлось перенести в детстве.

— Едем, едем! — резко выкрикивает Репин. — Всё будет хорошо! Всё будет хорошо! Он по-другому думать не может. Иначе всё зря. Иначе всё пустое.

Я прихожу в себя в белом царстве. Вначале думаю, что умерла и нахожусь в каком-то чистилище. Но это всего лишь больничная палата. Очень белая и очень дорогая.

Обрывки сознания не хотят склеиваться воедино: всё, что происходило в доме после того, как появился Дмитрий Давыдович, я помню плохо. Будто сквозь туман. Последнее отчётливо — резкую боль и чёрный провал беспамятства.

Рядом со мной Никита — его лицо я вижу первым, после того, как надоедает глядеть в потолок.

«Не Андрей», — мелькает разочарованная мысль. И мне немного стыдно, потому что у Никиты очень встревоженный взгляд. Он словно постарел, и красота его вылиняла, стала суровее, мужественнее.

— Ива, — голос у него сорванный, а пальцы нежно касаются моего лица. — Как же ты нас всех напугала.

— Я думала, у меня разорвалось сердце, — признаюсь, прислушиваясь к своему телу. Я не чувствую боли, а поэтому мне кажется, что тела нет. Я парализована. Страх пронзает меня от макушки до пяток. Но сразу после этого я понимаю, что чувствую и голову свою, и ноги. И в животе закручивается тугой узел. Я живая.

Никита наклоняется ко мне и целует в лоб, висок, щеку, что ближе к нему. Оставляет отчаянные поцелуи. Это облегчение. Спад невероятного напряжения.

— Всё хорошо у тебя с сердцем, Ивушка, — касается он большим пальцем моего подбородка. — Врач сказал: хорошее сердце.

Странно. Всю жизнь я жила с уверенностью, что сердце у меня слабое. Так всегда говорила бабушка. Уверяла, что это последствия операций, что пришлось перенести. Да и я часто чувствовала тяжесть в груди, нехватку воздуха. Ощущала, как холодеют пальцы и губы. А сейчас Репин улыбается и говорит, что у меня хорошее сердце.

— Я всё о тебе знаю, Ива, — он отстраняется, но берёт меня за руку. Слегка сжимает мои пальцы.

— Всё? — уточняю на всякий случай.

Он кивает.

— Да. И знал. Сергей рассказал мне. Что тебе нужна хорошая клиника. И если ты готова, через несколько дней мы можем улететь. Я договорился. Нас примут. Тебе сделают пластику, уберут страшные рубцы, и ты больше никогда не будешь страдать.

Я судорожно выдыхаю воздух. Я не готова. Ни лететь, ни разговаривать на эту тему. Но то, что он знает и не отворачивается, вызывает внутри нежность и благодарность. А я чёрт знает что о нём думала. Всё из-за Самохина. Да и Андрей не раз предупреждал, чтобы я от Репина держалась подальше. Может, поэтому я уже ни в чём не уверена. В душе — сумятица и кавардак.

— Как там Жека? Идол? Евгений Борн?

Никита снова ободряюще сжимает мою ладонь.

— Всё хорошо с твоим певцом. Там рана пустяковая. Два шва наложили. А так он крепкий. Уехал. Беспокоился о старушке, что живёт с вами. Уже позвонил, сказал, что ваша Ираида, пока суд да дело, под кровать втиснулась и кошек своих туда утянула. Она ещё и в полицию позвонить успела. Боевая старушенция.

Он мрачнеет, улыбка у него вянет. Видимо, вспомнил свою «старушенцию», нашу, так сказать, общую «бабушку».

— Никит, ты не обидишься? — шевелю я пальцами и мягко освобождаю руку. — Я бы хотела побыть одна. Если можно.

— Да-да, конечно, — встаёт он со стула. — В любой момент — звони. Я сразу же подъеду. И подумай над моим предложением.

— Я и сама собиралась, — признаюсь, — Списывалась с клиникой. Высылала им фотографии и заключение. Они обнадежили. Сказали, что очень хороший прогноз. Я почти собрала нужную сумму.

— Вот об этом меньше всего беспокойся, — целует он меня в щёку. — Отдыхай. Всё будет хорошо.

Он произносит последнюю фразу с такой уверенностью, что хочется ему верить. Но как только за ним закрывается дверь, я включаю телефон. Наверное, Никита отключал. А может, Идол.

Несколько входящих звонков. Андрей и неожиданно — Илья. Пока я думаю, что всё это значит, телефон оживает, посылая в воздух незамысловатую мелодию. Снова Илья.

— Привет, Ива, — голос мальчишки звучит приглушённо. — У тебя там что, связь плохая? Никак дозвониться не могу.

— Что-то около того, — бормочу, не собираясь рассказывать о случившемся мальчишке. Зачем ему лишние потрясения?

— Я хочу попросить. Это просьба. Папа и мама. Они… может, у них всё получится? Встретились так тепло и вообще.

Он сбивается, спотыкается о каждое слово. Но я очень хорошо его понимаю. Илья просит меня отойти в сторону, не мешать. Ему хочется, чтобы родители получили ещё один шанс. И этого может не случиться, пока я кручусь под ногами рядом. Со своими проблемами и любовью. Но господи, боже, как же больно это слышать! И столько мольбы в голосе мальчика, что я снова чувствую, как задыхаюсь.

Я не даю обещаний. Просто нажимаю на «отбой». Прижимаю телефон к груди. Имею ли я право бороться? Вбивать клин? Навязываться со своей любовью?

Снова звенит телефон, но я не хочу сейчас разговаривать. Не хочу слышать просьбы Ильи. Я их услышала и поняла. Но это звонит не Илья. Андрей. И у меня не хватает духу не ответить.

— Ива, — впитываю его голос, растворяюсь в низком тембре. Я могу жить, зная, что он где-то есть, существует, дышит. Наверное, я не умру, если буду хоть иногда слышать его, моего Ворона. — У тебя всё в порядке?

Он тоже ещё ничего не знает.

— У меня всё хорошо, — сдерживаю слёзы, и у меня получается.

— Мне придётся задержаться. Тут… всё не просто.

— Да, конечно, — что я могу ещё сказать?

— Ива, пожалуйста, — голос Андрея становится тише, интимнее, ближе, роднее. — Я вернусь, и мы поговорим. Нам нужно поговорить. Потерпи немного, ладно?

Если бы я знала, о чём ты хочешь поговорить, что хочешь сказать. А потерпеть не проблема. Терпеть я умею. Одиночество. Боль. Пустоту. Я много лет жила так. И, наверное, не нужно было вылезать наружу из своего бункера.