Валя представила себя, распластанную на тротуаре, изуродованную, в крови и грязи, и ее затрясло. Нет, что угодно, только не это. Это грех, за который потом придется отвечать перед богом. Нужно терпеть. Терпеть, как бы тяжело и больно ни было.

Она повернулась и медленно пошла в сторону метро.

На станционных часах было ровно двенадцать. Валя села в полупустой поезд и поехала на «Юго-Западную», к тетке. Единственный, кто не выставит ее ночью – это она. Ничего не объяснять, ни о чем не говорить – просто плюхнуться на старенькую раскладушку, закрыться с головой теплым стеганым одеялом, отключиться, забыться, дождаться нового дня, не такого страшного, каким стал сегодняшний…

30

Евгения Гавриловна открыла сразу же, будто на дворе был белый день. Увидев Валю, она всплеснула руками:

– Николай Угодник, ты!

– Я.

– Чего же мнешься на пороге, проходи. – Тетка отступила назад, пропуская Валю в коридор.

– Спасибо. – Она почувствовала, что не может стоять, и села прямо на пол, на чистенький, хотя и старый, темно-коричневый теткин палас.

– Ты моя сердешная! – испуганно пробормотала Евгения Гавриловна. – Никак совсем не в себе. Врача бы тебе… – Она нагнулась, пытаясь поднять Валю с пола.

– Не надо врача, – тихо проговорила та. – Я сейчас встану.

– Да я и не тороплю. Сиди сколько влезет. Я вот чайку тебе вскипячу, с вареньицем. Я мигом, одна нога здесь, другая там. – Тетка рванула было в кухню, но остановилась на полпути, заглянула Вале в лицо. – Я ведь… искала тебя, деточка. Все знаю о тебе, и где ты, и с кем. Ты прости меня, старую грешницу, черт попутал тогда кричать на тебя. Думала как лучше сделать, а вышла беда.

– Ничего, – с трудом шевеля губами, прошептала Валя.

– Стало быть, не получилось с новой работой-то, коли ночью пришла? Так понимать?

– Так. – Она неловко поднялась, цепляясь за комод.

– Ну и бог с ним. Ничего, мы и так проживем. Хорошо заживем, вот увидишь. Я уж и скучать начала без тебя, право слово. Даже проведать думала, да боязно было – вдруг не захочешь меня знать, выгонишь. – Евгения Гавриловна робко улыбнулась и вдруг засуетилась, захлопотала. – Вот курица! Позабыла, что шла чайник ставить! Ты мой руки да приходи на кухню.

– Хорошо. – Валя кивнула, чувствуя, что помаленьку оттаивает.

Выходит, тетка вовсе не злая, не ненавидит ее, а, наоборот, любит. Лебезит, пытается загладить свою вину. А Кира, которую Валя считала доброй, преданной и ласковой, на самом деле стерва и злодейка.

«Дура я дура», – потерянно подумала она и пошла в ванную.

Когда Валя появилась в кухне, ее уже ждала дымящаяся чашка чая. Рядом стояла розетка с клубничным вареньем, лежал разрезанный пополам и намазанный маслом рогалик.

– Садись, милая. – Тетка пододвинула Вале табуретку. – Попей горячего, тебе с мороза полезно будет. А кавалер твой приходил ко мне, спрашивал, где тебя искать. Давно, правда.

Валя вспомнила, как Тенгиз, когда первый раз заявился к Вадиму, говорил ей, что адрес ему дала Евгения Гавриловна. «Значит, хоть в этом не наврал», – с горечью и болью подумала она и, тяжело вздохнув, произнесла:

– Нет больше кавалера.

– Как нет? – удивилась тетка. – Неужто разлюбил? А говорил-то, что жить без тебя не может! Болтал, стало быть?

– Не болтал. Умер он, Евгения Гавриловна. Руки на себя наложил.

– Господь с тобой, деточка! – Тетка испуганно перекрестилась. – Да как же это так? С чего? Молодой ведь совсем и красавец.

– Подставил он меня. Оклеветал перед одним человеком. Сильно оклеветал. Вот, не выдержал своей подлости и порезал вены.

– Пресвятая Богородица, что ж это делается! – Евгения Гавриловна продолжала креститься, качая головой. – Когда ж он, бедолага, преставился?

– Сегодня. Я только что узнала.

– Рыбка ты моя, – сочувственно проговорила тетка. – Тебе бы коньячку нужно к чаю-то. Чтоб в себя прийти. Хочешь?

– Не откажусь.

Тетка полезла в буфет за бутылкой. Валя остановившимся взглядом смотрела на круглые стенные часы, стрелки которых показывали половину второго ночи.

– Как чувствовала я неладное, все бессонницей маялась. – Евгения Гавриловна поставила на стол бутылку и крохотную, старинную серебряную стопку. Дождалась, пока она наполнит ее, выпьет залпом, потом осторожно спросила: – Ну… а тот-то, перед которым оклеветали… он кто будет? Новый друг сердешный или так?

– Никто, – коротко и резко произнесла Валя и налила еще стопку.

– Ну на «никто» и спросу никакого, – поспешно согласилась тетка. – Ты вот что: давай ложись, я уж, так и быть, сама тебе постелю. Жить будешь здесь, уходить и не думай. Мать твоя звонила мне, спрашивала, как ты. Я ей сказала, что все в порядке, работаешь. Она радовалась, благодарила. Сестра твоя поправляется – она ведь болела чем-то серьезным. Волнуются за тебя, отчего давно не звонила. Так ты им, того, завтра звякни. Не с почты, отсюда можешь.

– Звякну, – согласилась Валя.

Известие Евгении Гавриловны словно вдохнуло в нее жизнь. Значит, с Танькой все нормально, не нужны никакие деньги. А она-то переживала, что осталась без копейки. Правда… не совсем. Есть у нее доллары Тенгиза, да что-то не хочется их ни на что тратить, противно.

Тетка пошла в комнату ставить раскладушку. Вскоре она крикнула оттуда:

– Готово, иди ложись!

От коньяка глаза у Вали слипались. Она с трудом доковыляла до постели, кое-как разделась и растянулась на свежей крахмальной простыне.

Перед ней тотчас встало лицо Тенгиза. Не то, перекошенное злобой, красное от водки, каким оно было, когда Валя уходила от него ночью. Другое – чистое, вдохновенное, страстное. С тем лицом он читал ей свои любимые стихи про Валю-Валентину.

Валя в отчаянии зажмурилась, укусила зубами подушку.

«Тенгизик, Тенгизик, как же ты так? Что же ты натворил?»

Она опять рыдала, обливаясь слезами. Наволочка намокла, в носу щипало, глаза саднило.

Возле раскладушки послышался скрип половиц, неясное, тихое дыхание. Валя поняла, что это тетка – топчется рядом, жалеет, а сказать что-то боится. Она оторвала голову от влажной подушки.

– Тошно мне, Евгения Гавриловна. Ой, как тошно!

– Еще бы не тошно, девонька. – В темноте теткиного лица было не различить, лишь поблескивали большие старомодные очки. – Избави бог от таких испытаний. Сначала ребеночек, затем любимый. Царствие им небесное.

– Не любила я его, тетя! Не его!

– Кого же? – Евгения Гавриловна, кряхтя, осторожно присела на край раскладушки, натруженной, шершавой ладонью погладила ее мокрую щеку.

– Там… в коттедже… где я работала, был один человек. Отец мальчика, которого я кормила. Он… он для меня все на свете. Но думает теперь, что я шлюха, жадная дрянь.

– Господь с тобой, милая, с чего