В середине июня в сенате было зачитано письмо от Тиберия — он еще оставался пятилетним трибуном, шел последний год его трибуната. В этом послании он сообщал, что неоднократно, как мог, заступался за Юлию, пытался содействовать примирению отца с дочерью, просил тестя о снисхождении к своей бывшей жене, но, коль скоро принцепс произнес приговор, он, Тиберий, просит отцов-сенаторов ходатайствовать перед Отцом Отечества, чтобы по меньшей мере Юлии были оставлены все подарки, которые он, Клавдий Нерон, ей сделал… Зачем было написано это письмо? Зачем его разрешили зачитать перед сенаторами? Так Вардий меня вопрошал. А я тебе, Луций Сенека, теперь адресую этот вопрос.

Лишь в следующем месяце, на играх в честь Аполлона, в самом конце их, в третий день до июльских ид, Август неожиданно объявился и предстал перед народом в храме Аполлона Палатинского. Выглядел он и правда словно после долгой и тяжелой болезни: лицо осунулось и покрылось желтоватыми пятнами, веки припухли, под глазами мешки, а сами глаза еще больше сдвинулись к переносице. Но взгляд горел каким-то одновременно грозным и раненым огнем.

По окончании молебна его обступил народ и стал упрашивать, чтобы он пожалел единственную дочь и вернул ее из изгнания. Август терпеливо выслушал ходатаев, никого из них не прервав, а когда все умолкли, угасил огонь во взгляде, печально улыбнулся и грустно ответил:

«Спасибо, друзья, за ваши милосердные пожелания. Позвольте и мне пожелать вам таких же жен и таких же дочерей, как моя Юлия».

Вечером в театре Помпея перед началом представления не только плебеи, но и всадники, сидящие в первых рядах, встали со своих мест и, обращаясь к Августу, стали умолять, а некоторые требовать, чтобы принцепс во имя Аполлона Избавителя, во имя всех великих богов перестал гневаться на Юлию и хотя бы смягчил ее наказание.

Август и тут, похоже, попытался угасить свой огненный взгляд, но он от этой попытки лишь яростнее и болезненнее вспыхнул. И, левой рукой прикрыв глаза, а правой указав в сторону Тибра, громко воскликнул, не желая или не в силах сдержать свои горькие чувства:

«Скорее вот он, Тибр, свои воды смешает с огнем, чем я перестану сердиться на ту нечестивую, за которую вы просите, и гневаться на себя, который выродил и воспитал это развратное животное!»

Устроители поспешили начать представление. Но только оно завершилось, толпы народа, вооружившись факелами, побежали на берег реки, дабы смешать воду с огнем — окунали факелы в Тибр и кричали: «Видишь? Он смешивает! И ты, Цезарь, смешай! Погаси! Пощади ради нас!»

Но Август оставался неумолим.

Рассказывая всё это, Гней Эдий Вардий подрезал лозы, мастерски орудуя серпом и двигаясь вниз по склону холма.

Дойдя до конца виноградного ряда, Вардий выронил серп, — он его специально выронил, раскрыв ладонь, чтобы «зуб Сатурна» упал. И сказал:

X. — Я сам об этих событиях знаю лишь по рассказам. Я ведь еще в конце мая, после сенатского заседания в Юлиевой курии, уехал из Рима. Хотя в списки обвиняемых я не попал, но оставаться в Городе было небезопасно. Знающие люди мне намекнули. И я уехал. Сначала обосновался в Массалии. Затем перебрался в Лугдун. А из Лугдуна — сюда, в Новиодун. Как мне тогда казалось, на край света.

Перед отъездом, — продолжал Гней Эдий, — я зашел попрощаться с моим драгоценным другом. Феникс сидел в таблинуме за столом. Перед ним лежала восковая дощечка. А на ней были начертаны стихи. Вот эти:

Для тебя обряд мы правым святой

На кровавой траве, для тебя горит

Полночным огнем мрачный факел, с костра

Погребального взят, для тебя чело

Запрокинула я и плач начала,

Для тебя священным ножом

Стала резать я грудь.

…Я эти стихи знал наизусть. Это были слова Медеи из второй Фениксовой трагедии. Я удивился и спросил:

«Ты снова вернулся к “Медее”? Хочешь ее переделать?» Феникс мне не ответил. Я внимательнее присмотрелся и увидел, что стихи на дощечке написаны незнакомым почерком. А под стихами — приписка: «Теперь ты свободен. Радуйся и прощай».

Тут Феникс заговорил и сказал:

«Это я ее погубил…»

«Не говори глупостей! — испуганно воскликнул я. — Она сама во всем виновата! Она не только себя опозорила, но потащила за собой многих, очень многих людей!.. Она бы и тебя погубила, если б боги тебя не хранили!»

«Да-да, именно потащила, — согласился со мной Феникс. — Она, когда начала тонуть и поняла, что гибнет и тонет, она попыталась уцепиться за меня. А я, чтобы самому спастись, разжал ей руки, оттолкнул… еще дальше вниз и на дно… Она утонула, потому что я ее не спас».

«Ты не мог ее спасти! Не обманывай себя. Она бы всё равно погибла! Она, мне кажется, хотела погибнуть и всё для этого делала».

«Да, наверно, хотела, — соглашался Феникс и возражал: — Но я себя не обманываю. Мне не удастся себя обмануть…Я помню, как я ее оттолкнул…Она поняла, что никто не придет ей на помощь. И захотела погибнуть».

«Прекрати! — потребовал я. — Не нужна ей была твоя помощь. Ей нравилось над тобой издеваться!..Она и сейчас над тобой издевается, прислав эту записку».

«Да, издевается, когда предлагает радоваться… — задумчиво ответил Феникс. Но вдруг вскочил и закричал на меня: — Но я ведь действительно радуюсь! Тому, что она утонула, а мне удалось спастись!.. Ты меня спас! И ты заставил меня утопить Юлию! Ту Единственную, которую боги мне предназначили, которая снилась мне с детства, которую я искал в других женщинах!»

Я растерялся и не знал, что ответить на это обвинение. А потом сказал:

«Нас обоих спасла Ливия…»

XI. Гней Эдий Вардий замолчал и стал смотреть на меня. Глаза его выпучились, брови насупились, щеки надулись, губки выставились бантиком.

Он долго на меня смотрел, не произнося ни слова, и мне подумалось, что надо что-то сказать, чтобы прервать молчание. И я высказал мысль, которая несколько раз всплывала у меня в голове, но я ее отталкивал от себя и топил в других мыслях.

— Может быть, я неправильно понял, — сказал я, — но мне показалось, что Ливия, о которой ты так почтительно отзываешься, именно она весьма способствовала тому, что Юлия себя опозорила. Ливия будто специально выжидала, чтобы Юлия и ее друзья… прости, ее сообщники… чтобы они дошли до такой черты, за которой у Августа уже не оставалось выбора и он вынужден был сурово наказать всех, в том числе и свою дочь. И еще, как я понял…

Гней Эдий не дал мне договорить.

— Ты всё неправильно понял, молодой человек, — строго прервал меня Вардий. Глаза его вернулись в свои орбиты, щеки перестали надуваться, брови удивленно поднялись вверх, а губы так сильно растянулись, что оскалили зубы. — Ты ошибаешься. Ливия так долго выжидала, потому что щадила своего любимого мужа и до последнего момента надеялась остановить и спасти свою несчастную невестку, перед которой всегда чувствовала вину — она ведь лишила ее матери. Вернее, ее красота, ее обаяние, ее ум и чуткость!.. Ты очень плохо подумал про эту замечательную женщину!.. Когда, наконец, разразился скандал, Ливия чуть ли не на коленях умоляла Августа, осудив других развратников, Юлию пощадить, не изгонять ее из Рима, а наказать самым мягким способом… Как ты смел такое сказать про Ливию?! Про ту, которая за свое самоотверженное заступничество сама тяжело поплатилась: Август ее на несколько месяцев прогнал от себя и будто не видел, когда встречались: ни слова в ответ на приветствие, пустой, невидящий взгляд. И это бы еще ничего! Ливия не такое терпела в своей трудной жизни. Он, Август, обожаемый ею человек, страдал у нее на глазах, а она, любящая и отвергнутая, безвинная перед ним, потому что ради него старалась, она, Ливия, не могла, как всегда, устремиться к нему на помощь: успокоить, утешить, состраданием смягчить его боль!.. Ты этой любящей боли понять не удосужился и сразу же начал подозревать. Стыдно, молодой человек!.. Ведь если б не Ливия, намного больше людей пострадало. Феникс — наверняка. Мне Фабий Максим перед самым моим отъездом напрямую признался. «Передай своему другу, что своим спасением он обязан Ливии и только ей» — так он сказал… Если бы не Ливия, и мне бы никто не дал безопасно уехать. Лишили бы воды и огня за мое участие в Юловых и Юлиных проделках. Сослали бы на пустынный остров. Отняли бы имущество. И мы бы с тобой теперь не пировали и не беседовали на этой вилле… Ты, Луций Пилат, который никогда в жизни не имел счастья видеть эту великую женщину, но посмел несправедливо ее обвинить, ты сам Ливии должен быть благодарен. За то, что встретил меня и я принял в тебе участие.