куда.

— И по дороге никто не остановил?

— Нет. Шли тысячи голодных, оборванных. Куда бы мы ни шли, у дорог разрушенные города и деревни, а на деревьях и телеграфных столбах повешенные…

— Повешенные?

— Говорили, что это партизаны. Но среди них были и женщины и дети. Какие там партизаны! Мужчины — да, но женщины, ребятишки…

— Что ж, все-таки вернулись домой?

— Вернулись, даже избу свою в целости нашли.

— А фашисты давно из вашей деревни отступили?

— С месяц назад. Драпали, как ошалелые. Машины по снегу проехать не смогли. Все побросали и удрали. Может, потому и наш дом не успели спалить. Фашисты какие-то бумаги оставили, — говорит женщина. — Целые кучи всяких бумаг тут валялись. Много уже пожгли — дров-то не хватает, привезти не на чем.

— Покажите-ка.

Женщина открывает сундук и кладет передо мной высокую стопку бумаг.

— Может, разберетесь. Дочь попробовала было читать — не разбирает она по-ихнему. Так и не знаем, чего тут написано.

Я углубляюсь в немецкие бумаги. Поначалу они кажутся мне малоинтересными. Большую часть составляют списки убитых и раненых. По-видимому, это часть полкового архива. Каждый убитый занесен на отдельный листок. Листки одинаковые и скучные. Дальше большая стопка бумаг, в которых объясняется, как использовать забранную у населения картошку. Начертаны даже схемы погребов, куда следует ссыпать картофель, указано, как его готовить русским и немецким способом. Нахожу аккуратно напечатанный на машинке протокол допроса о двух выбитых зубах какого-то ефрейтора — на десяти с лишним страницах. Закралось подозрение, что зубы ефрейтору вышибли местные жители, но позднее выяснилось, что он их лишился в пьяной компании.

Более интересным оказывается дело стрелка Альфреда Каммана, родившегося в 1918 году в Ганновере. Этот солдат охарактеризован как болтун, лжец, не любимый товарищами, по сути дела трус.

Почему ему предъявлены столь тяжелые обвинения?

«Стрелок Камман Альфред, — написано на одном из листов (бумага, по-видимому, украдена во Франции, поскольку на ней видны французские водяные знаки), — в последнее время был особенно замкнут и проявлял халатное отношение к своим обязанностям. Он потерял оружие и в беседах с товарищами заявил, что служит уже два года и потому ему все опостылело. Несколько дней назад он показал друзьям русскую пропагандную листовку, которая, по его словам, была у него еще со времени его пребывания в Одессе. На вопрос, почему он ее хранит и не отдает начальству, он ответил: «Еще неизвестно, на что она пригодится», — и сунул обратно в карман».

Подобной информацией об этом парне, который, по-видимому, разочаровался в посулах Гитлера и собирался перейти линию фронта, с большой аккуратностью и точностью были заполнены десятка два страниц. Чем кончилось это дело — неясно, потому что женщины, давшие мне эти бумаги, по-видимому, уничтожили конец дела. Возможно даже, что парню удалось спастись, поскольку на одном из листов написано, что он «отбыл в неизвестном направлении и по сей день держится вдалеке от своего лагеря».

Вот снова бумага, которая выделяется из других. Это приказ командира полка по поводу посылки на родину «живых вшей». Оказывается, некоторые солдаты посылают в подарок своим родным и знакомым, выражающим в тылу энтузиазм в связи с победами Германии, живых вшей, вложив их в конверт, — чтобы таким образом показать свои «личные победы на фронте». В приказе обращается внимание на то, что подобные явления недопустимы, поскольку вши, посланные в Германию, «могут разойтись» и распространить сыпной тиф.

Дальше идут письма, присланные из Германии. Какая-то дама из Баварии обращается к солдатам, чтобы те писали письма воспитанницам ее женской гимназии, — это-де укрепит патриотизм девочек. Дальше письмо семьи Тумпов из Гладбаха на фронт, господину Тумпу, помеченное 24 ноября 1942 года:

«Мы очень рады вашему письму. Нас особенно радует, что вы хорошо поживаете, поскольку уже миновал год, как вы находитесь в России. Наверное, вам пришлось пережить не один трудный день. Надо надеяться, что война продлится недолго и наши солдаты смогут вернуться на родину.

Из-за вражеских летчиков, — пишет дальше в своем письме семья Тумпов, — мы уже испытали всякое. Большой бомбежки в Гладбахе еще не было. Здесь уже падало много бомб, подверглись уничтожению целые дома, но большей частью на окраинах города. Поблизости от нас бомбы попали только в несколько домов. Недели две живем спокойно; по-видимому, у «томми» нет времени. Только теперь видно, какое тяжкое время мы пережили; каждую ночь ведь бегали прятаться в подвал, а то и по два раза за ночь. Да, но наши солдаты, наверное, страдают еще больше.

Гертруда в марте родила мальчика. Она тяжело болела из-за недоедания, шесть недель пролежала в больнице. Ее муж находился в Дюссельдорфе, в оружейном батальоне, но поскольку мучается ранением в живот, то временно вернулся домой.

Всего вам хорошего и вернуться в целости желает вам

семья  Т у м п о в».

Вернется ли господин Тумп с Восточного фронта в Гладбах и что сейчас поделывает его семейка — неясно. Но если переписка продолжается, письма должны быть еще печальней. Господин Тумп, если он не был убит, улепетывал вовсю под ударами нашей армии, а семья Тумпов, быть может, из-за участившихся бомбежек переселилась на постоянное жительство в подвал. И все эти удовольствия предоставил им горячо любимый фюрер.

Дальше снова стопка листков об убитых и раненых фрицах. Это малоинтересный материал, — фрицев в этих краях осталось лежать немало, не полезут они больше ни на Москву, ни на Кавказ.

Одна из бумаг опять привлекает мое внимание. Текст, как почти всё, аккуратно отпечатан на машинке. Я читаю его с удовольствием, и передо мной проходит вся жизнь немецкого бюргера в гитлеровской Германии. Так и вижу этого бюргера — с отощавшим брюшком, посеревшими щечками, задавленного тысячами забот, но все еще молодцевато подкручивающего свои усы. Гитлер хватает его за глотку, хочет перемолоть, как миллионы других, а он, применяя всю свою изворотливость, подхалимски улыбаясь и изображая патриота, старается надуть самого фюрера.

Кто кого облапошит — трудно сказать. Немецкому бюргеру