Я останавливаюсь и прислушиваюсь: в стороне леса снова затрещал пулемет, потом, где-то слева, заговорил второй и тут же захлебнулся. Где-то вдалеке раздались винтовочные выстрелы, несколько раз бухнуло орудие, а за деревней не переставая ревели автомашины, двигаясь в сторону фронта.

ХРОМАЯ КОШКА, ИЛИ ЛЮДИ И ФАШИСТЫ

Мы шли по деревне Федоровка, Орловской области, откуда месяц назад были изгнаны оккупанты. Посреди деревни высилась полуразрушенная церковь, чуть поодаль виднелись сожженная школа и жилые дома. На площади перед церковью зияли воронки от немецких бомб. Заколоченные досками окна, груды кирпича. Деревне все-таки повезло: на окраинах уцелело немало деревянных и каменных домов, в которых и живут люди, освободившиеся от фашистского рабства.

Мы пересекаем площадь и входим в один из домов. Нас встречает хозяйка — печальная женщина средних лет. За день мы исходили десятка полтора километров по прифронтовым дорогам, хочется малость отдохнуть и напиться воды.

— Молока не желаете? — предлагает нам хозяйка.

Удивившись тому, что уцелела корова, мы все-таки отвечаем:

— Нет, спасибо, дайте нам лучше воды.

Хозяйка все-таки наливает нам по стакану молока и ставит на стол:

— Милости просим.

В открытую дверь в избу заползает кошка, прихрамывая, подбегает ко мне и садится на колени. Я глажу ее мягкую спину, она мурлыкает и ластится.

— Почему держите хромую кошку?

Хозяйка как-то странно, словно с испугом, смотрит на меня.

— Ее фашисты ранили, — говорит она.

— Фашисты?

— Когда расстреливали мужа моей сестры…

Она смотрит на меня спокойными большими глазами, потом садится и принимается за шитье. Я не хочу донимать ее расспросами. Может быть, она не желает ворошить страшные воспоминания. Но она, не поднимая глаз от шитья, сама принимается негромко рассказывать:

— Мой муж работает на уральском заводе. Даже письмо от него вчера получила. Первое с тех пор, как ушли оккупанты… Бедняжка, он-то думал, что меня и в живых нет. Вот обрадуется, получив весточку. Раньше мы тут жили две семьи — я и сестра с мужем. Когда приближались фашисты, мой муж ушел, а сестрин Андрей тяжело захворал и не смог. Пришли оккупанты. Поначалу ничего — зайдут, заглянут в чулан, где больной, и убираются восвояси. Потом начали ловить мужчин, что в деревне остались. Поговаривали, будто где-то неподалеку партизаны объявились. И вот как-то и в наш дом притащились несколько немцев. «Партизаны, партизаны?» — говорят и шарят по всем углам. «Нету партизан», — говорим мы с сестрой. Но они на нас даже не посмотрели. «А это кто?» — спрашивают по-своему, увидев в чулане мужа сестры. Мы не можем им растолковать, говорим — болен человек. Тут один из них, видать переводчик, говорит нам — немцы дознались, что муж моей сестры партизан, и сейчас его заберут. Мы — плакать, просить, чтоб не забирали. Тогда переводчик посоветовался с другими и говорит нам по-русски:

«Может, он и не партизан, может, он и хороший человек. Господин лейтенант говорит, чтоб вы сбегали в деревню — пускай мужики подпишутся, что он хороший человек, тогда ему ничего не будет. А мы тут вас подождем».

Не успев даже на плечи платок накинуть, мы с сестрой кинулись опрометью в деревню. Бежим по сугробам и не знаем, к кому первому бежать. У церкви оборачиваемся, видим — Андрей-то в одном исподнем стоит босиком на снегу, — ироды эти его из избы вывели. Как сейчас вижу — волосы взлохмачены, лицо белое как бумага, бородища выросла за болезнь. Мы — назад. Бежим, а тут у нас на глазах лейтенант вытаскивает пистолет и стреляет — в голову да в живот. Как на грех, и кошка тут подвернулась. Пулей лапу ей перешибло.

— А ваша сестра где?

— В деревню ушла. Так мы с ней и живем… Поначалу, бедная, чуть с ума не сошла. Плакала, волосы на себе рвала. Теперь малость успокоилась. Только тихая такая стала, молчит да молчит. Бывает, целый день с ней просидишь — слова не скажет. Просто мурашки по спине бегают. Жалко бедняжку. Очень уж своего мужа любила. И хороший был, вечная ему память. Мухи не обидит, и работник стоящий. Премии получал, в Москву его возили, на выставку, за хорошую работу.

— Наверное, донес кто-нибудь?

— Наверное, позавидовали… Хорошо мы жили, чего греха таить.

Мы допили молоко, и хозяйка налила нам еще по стакану.

— Пейте, гости дорогие… В глазах посветлело, когда наших увидели. Натерпелись от оккупантов, ох натерпелись…

Поблагодарив за молоко, мы вышли. Хозяйка, печально улыбаясь, проводила нас до порога, жалобно замяукала у двери кошка. Даже кошку обидели фашисты.

По деревне Юрьевка бродил полоумный Горохов. Это был безобидный человек, ласковый и смирный. Разгуливая по деревенской улице, перед каждым снимал шапку. За тихий нрав его даже в лечебницу не брали. Кормили его колхозники, жил он то у одного, то у другого и любил рассказывать о своих подвигах в наполеоновское время, — дети с интересом слушали его рассказы. И вот оккупанты посреди бела дня арестовали Горохова, пригнали на деревенскую площадь и расстреляли. Когда люди стали расспрашивать оккупантов, за что те убили человека, который никому не сделал ничего плохого, один из них в пьяном виде проболтался:

— Свою тысячу марок я все равно получу.

Оказывается, фашисты за первого расстрелянного «партизана» получают тысячу марок, за второго — чуть побольше и т. д. Для этого надо только составить акт о том, что расстрелянный был партизаном.

— Наша деревня мало пострадала от оккупантов, — рассказывал старик из деревни Тростниковка Александр Комаров. — Известное дело, грабили и воровали все, что под руку подвернется. Колхоз у нас не упраздняли, как в других местах. Гнали на работу, а после сбора урожая выдали каждому жителю по два пуда зерна на целый год: хочешь — пируй, хочешь — с голоду помирай. Остальное зерно сами заграбастали. Дома обшаривали подчас по два раза на дню — все партизан искали. Из тех изб, где жили, наших людей выгнали — убирайся, куда хочешь.