Обидно!

Если ты при этом пыхтишь в аду – два раза обидно.

– Эй, Ловкач!

Кодзи пнул ногой дверь подвала:

– Отойди к дальней стене!

– Бегу! – прозвучал ответ. – Лечу!

Показалось Кодзи, или Ловкач действительно издал хриплый смешок? Веселья в смехе было примерно столько же, сколько у родни покойника на похоронах. Ладно, пусть его. Смех, плач, а пять монов есть пять монов.

Кодзи отодвинул засов.

Войдя в подвал, надзиратель сделал шаг вперед и поднял фонарь повыше. Он не ждал, что Ловкач кинется на него, пытаясь вырваться на свободу. Сбить Кодзи с ног – это еще надо постараться, в особенности когда при тюремщике верный дружок-«башмак». Тычком полезной штуковины Кодзи валил наземь не таких доходяг, как Ловкач. Если глупцы норовили подняться, тычок сменялся ударом. Нет, он не ждал нападения, но и того, что увидел, Кодзи тоже не ждал.

Ловкач лежал на спине у дальней стены, как и было велено. Но разве кто-то приказывал Ловкачу добровольно лишиться головы?!

Дрожа всем телом, Кодзи глядел на обезглавленный труп. Кто же мне отвечал, думал он. Казалось, от решения этого вопроса зависит жизнь надзирателя. Кто произнес: «Бегу!»? Кто откликнулся: «Лечу!»? Что за глупая шутка?! Мертвецы молчат, стены помалкивают. Пол безмолвен, потолок…

Голова Ловкача висела под потолком.

В слабом свете фонаря она походила на гигантского шмеля. Уши мелко-мелко трепетали, поддерживая голову в воздухе. Это было бы забавно, если бы у Кодзи остались силы для забав. «Башмак», выпав из ослабевших пальцев, глухо звякнул об пол.

– Нравлюсь? – ухмыльнулся Ловкач.

– М-м-м, – промычал Кодзи.

Он понятия не имел, что значит его собственное мычание. Бежать? Запереть засов снаружи? Доложить начальству? Кто ему поверит? Господин Симидзу ради глупых сказок не встанет с постели. В любом случае, сперва лучше убежать…

Ноги не слушались.

– Не вздумай, – предупредил Ловкач. Похоже, он читал мысли Кодзи. – Стой, где стоишь. Иначе будет плохо. Знаешь, кому будет плохо?

Кодзи кивнул.

– Вот, молодец. Сними котомку, положи рядом со мной.

Приблизиться к телу было трудней, чем свести небо с землей. Как Кодзи справился? Не иначе, чудом.

– Возьми деньги. Они лежат рядом с левой рукой.

Беря монеты, Кодзи ждал, что труп вот-вот вцепится ему в горло. Нет, не вцепился. Даже не шевельнулся.

– Ты ведь будешь молчать? – спросил Ловкач из-под потолка. – Ты у нас умница? Допустим, тебе поверят. Допустим, меня проверят. И что мне сделают? Убивать меня нельзя, закон будды Амиды суров. Ну, что мне сделают?

– Сошлют, – пробормотал Кодзи.

Глотка пересохла, язык еле ворочался.

– Правильно, – зубы Ловкача подозрительно блеснули. – Так и так меня сошлют на остров Девяти Смертей. Оттуда не уплывешь, верно.

Кодзи кивнул. Кивая, он боялся, что его голова сейчас тоже отвалится и взлетит к потолку: беседовать с Ловкачом на равных.

– Не уплывешь, да. И не улетишь?

– Улетишь, – тупо повторил Кодзи.

– Я в тебе не ошибся. Ты у нас парень с соображением. Что помешает мне одной распрекрасной ночью улететь из ссылки? Вернуться в Акаяму, посетить твой жалкий дом? У тебя есть семья?

– Матушка, – выдохнул Кодзи.

– Живая? Это хорошо. Матушка живая, ты живой…

Кодзи пал на колени:

– Убивать нельзя! Закон Амиды суров…

Ловкач зашелся визгливым смехом:

– Зачем же я стану вас убивать? Слыхал про урезание носа и ушей?

Кодзи кивнул.

– А про угрызание? К примеру, спишь ты сладким сном, а кто-то откусывает нос твоей престарелой матушке? Ухо тебе самому? Откусывает и улетает восвояси, с добычей в зубах. И ничто не помешает злопамятному ухогрызу вернуться завтра, да? Или через день, или в следующем месяце. Прямиком на твое ночное дежурство, а? Надоест грызть, можно крови отхлебнуть. Прокушу жилу, ты даже не почувствуешь. Никто не чувствует, у меня волшебная слюна…

Губы Кодзи задрожали.

– Я буду молчать, – родились слова.

– Не слышу!

– Я буду молчать! Я никому не скажу!

– Клянись!

Многочисленные клятвы надзирателя Ловкач слушал, не перебивая. Просто летал, трепеща ушами, по кругу над коленопреклоненным тюремщиком, смотрел, как тот бьет поклон за поклоном, и насвистывал песенку, которой Кодзи не знал.

Приятный такой мотив, бодрый.

3

Тело и голова

Никогда не думал, что способен загнать лошадь.

Хорошо, не я – дождь. С того момента, как я выехал из Акаямы, стремясь как можно быстрее достигнуть острова Девяти Смертей – безумная идея, кому сказать, не поверят! – дождь лил, не переставая. Дороги размокли, превратившись в суровую, беспощадную, прожорливую грязь. Дождь лил и хлестал, грязь чавкала и чмокала.

Галоп? Бешеная скачка?!

Я выбивался из сил, пытаясь заставить несчастную лошадь идти рысью. Лошадь выбивалась из сил, пытаясь идти хотя бы шагом. Бодрым шагом, требовал я. Ага, разогналась, фыркала лошадь. Бока ее ходили ходуном.

Мои, признаться, тоже.

От проклятой воды, беспрерывно льющейся с неба, не было спасения. Кое-как выручал плащ, сплетенный из осоки и полосок липовой коры. Его в последний момент набросила мне на плечи Ран. Сам я так торопился доставить господину Сэки и инспектору Куросаве ошеломляющую новость, что мог бы уехать голым. Надзиратель Кодзи, небось, до сих пор с дрожью вспоминает дознавателя, одержимого злыми духами. Едва дослушав рассказ тюремщика, этот самый дознаватель унесся быстрее вихря, забыв уведомить Кодзи, какого наказания ему теперь ждать.

У Широно была своя собственная накидка из рисовой соломы.

Слуга без устали шагал рядом с лошадью, а то и рядом со мной, когда я вел лошадь в поводу, давая животному жалкую порцию отдыха. Помогал мне тащить лошадь под уздцы, когда та противилась, желая одного: лечь и сдохнуть. Сказать по правде, я разделял ее желание. Но самурай послушен велениям долга, а не низменным страстям!

Широно шел, не отставая, не жалуясь, не требуя даже крупицы снисхождения. И я понимал: нет, не тэнгу. Человек, да. Точно так же, под снегом и дождем, странствовал молодой ронин в поисках мастерства: день за днем, год за годом. Так он ушел в кедровый лес, чтобы вернуться краснолицым и длинноносым. Так он идет с тех пор к цели, которой жаждет.

– Господин! Я вижу заставу берегового поста.

Сперва я не поверил. Потом чуть не разрыдался.

Стражник, осуждающе цокая языком, забрал у меня лошадь. Глядя им вслед, я надеялся, что лошадь выживет. Почему-то это казалось важным. Я даже загадал: если выживет, значит… И прервал сам себя: нельзя! Ставить успех дознания, которое вовсе не закончилось с раскрытием тайны Ловкача, в зависимость от казенного четвероногого имущества?