А вот жутковатый портрет, а лучше сказать, карикатура на состарившегося ученого-классика Эдварда Парджитера: он «походил на насекомое, из которого выели всю плоть, оставив только крылышки и хитиновую оболочку». В старости Эдвард двигается, «повинуясь привычке, но не чувству» – чувств не осталось, и откидывает голову назад примерно так же, как его сестра Роза; она – как кобылица, он – как «закусивший удила конь».

Узнаваема Вирджиния Вулф и своей поистине толстовской, хищной наблюдательностью, прозорливостью, умением передать характер героя через его ощущения, поступки, физическое действие. Непоседливая, воинственная, вспыльчивая Роза Парджитер, когда, в старости оглохнув, откидывает голову, становится похожа на военного. Лихач-шофер за рулем автомобиля, на котором едет в шотландское поместье Китти, «немного подается всем телом то вперед, то назад, будто подгоняя лошадь». В какой-то момент внучатой племяннице Парджитеров Пегги начинает казаться, что «напряжение вокруг ее губ и глаз видно со стороны». Когда она высмеивает собеседника, у нее возникает странное чувство, будто «издевка царапала по бедру; удовольствие согревало позвоночник».

Чтобы наметить линию героя на протяжении всей его дальнейшей жизни, Вулф бывает достаточно удачно найденного эпитета, всего одного словосочетания. Своевольная Роза появляется в романе «чумазой негодницей», как зовет свою любимицу полковник, но одновременно и «огненной Розой, шипастой розой», как называют ее братья и сестры. Со временем «огненная, шипастая Роза» не раз докажет свою «огненность» и «шипастость»: став суфражисткой, будет устраивать митинги, конфликтовать с полицией, бить стекла, сидеть за решеткой.

Покладистую Элинор в семье с детства зовут «утешительницей, миротворицей, смягчавшей все бури и тяготы семейной жизни». Семейной – но не своей собственной. «У меня не было никакой жизни», – признаётся она уже старухой. В цитате из «Антигоны» «О моя растраченная юность!» выразилась судьба переводчика трагедии Софокла Эдварда, вечного холостяка, целиком посвятившего себя науке, «липнувшего к поверхности слов», как Невил из «Волн».

Узнаваемы в «Годах» и мотивы, которые мы встречаем и в других романах Вулф. Мотив подложного, фальшивого чувства, к примеру. Правовед Моррис Парджитер сетует, что «заперт тут со всеми этими женщинами, окруженный ненастоящими чувствами».

Глядя во время поминальной службы на застывшего, окоченевшего от горя отца, Делия с трудом сдерживается, чтобы не расхохотаться – в искренность чувств потерявшего жену полковника она не верит: «Так никто не может чувствовать… Он переигрывает. Никто из нас ничего не чувствует, мы все притворяемся».

Или, скажем, мотив разоренного, брошенного семейного гнезда – мотив, который так ощутим, так значим в романе «На маяк». В «Годах» это запертый, опустевший после смерти полковника Эйбела Парджитера дом на Эберкорн-Террас; теперь он сдается внаем. Дом гулкий от пустоты, с голыми стенами, на которых видны следы от вывезенных картин и мебели. Мотив этот, конечно же, биографический, выстраданный: создательнице «На маяк» и «Годов» слишком хорошо запомнился отъезд младших Стивенов из дома на Гайд-парк-гейт после смерти сэра Лесли, хотя сама Вирджиния в переезде на Гордон-сквер, как мы знаем, не участвовала.

Узнаваема в романе и сама Вирджиния Вулф. Как и почти всякий писатель, она «раздает» действующим лицам свои черты и черты своих близких. Роза «позаимствовала» у автора непокорный нрав, которым Вирджиния отличалась в юные годы. Элинор – ее всегдашнюю манеру задавать вопросы и не слушать ответы. Милли – нелюбовь к евреям; произнося это слово, Милли «как будто пробует евреев на вкус, а потом выплевывает».

В полковнике Парджитере, который на старости лет хандрит, всем недоволен, собирает вырезки из газет и по вечерам играет в шахматы с друзьями своего славного военного прошлого, есть что-то от сэра Лесли. А у одинокой, живущей только настоящим, добропорядочной и отзывчивой Элинор – от подруги Вирджинии, такой же старой девы, как Элинор, Вайолет Дикинсон.

Узнаваемо и постоянное стремление Вирджинии Вулф удалить из текста или, по крайней мере, вывести на периферию повествования всё связанное с «внешней стороной» жизни – в частности, с историческими событиями, которых за полвека действия романа, за то время, пока сменились три поколения семейства Парджитеров, набралось, понятно, немало. Роман – самый длинный из написанных Вулф – растянулся на несколько сотен страниц, в хронологическом же измерении – с 1880-го по 1935 год. А между тем в нем нашлось совсем немного места для таких значимых событий в истории Англии, как бурская война («наши африканские дела»), смерть королевы Виктории и короля Эдуарда, Первая мировая война, которой Вулф уделила всего несколько предложений, вкратце описав налет на Лондон германских цеппелинов, общенациональная стачка весны 1926 года.

Мы помним наказ Пушкина «судить драматического писателя по законам, им самим над собою признанным». Знаем: у В.Вулф, по ее собственному выражению, «нет дара реальности». И всё же в «Годах» в своем «недоверии к реальности» автор, пожалуй, несколько перегибает палку. Юрист Моррис всю жизнь провел в «доме правосудия», а нам сообщается лишь, что у этой «холодной каменной громады мрачный, похоронный вид». Роза проводит собрание феминисток, о котором сказано только три слова: «Собрание потекло дальше».

Когда внешнее действие (назовем это так) отсутствует в «Маяке» или – тем более – в «Волнах», это объяснимо: герои этих книг существуют в своем внутреннем мире, вне времени, время у каждого из них свое. Но в семейной саге? В результате «Годы» больше похожи не на семейную сагу, как «анонсировала» роман в дневнике Вулф, а на отдельные, почти между собой не связанные камерные сцены из многолетней жизни большого семейства. Действие в книге лишено динамики, сюжетные повороты – мотивированности; кроме того, что дома пустеют, герои стареют и умирают, в романе ничего, в сущности, не происходит; течения времени не ощущается, никаких «прыжков» время в романе не совершает и меняется только в оглавлении: «1880»… «1908»… «1914»… «Наши дни». Не это ли имел в виду Эдвин Мюир, назвав роман «мертворожденным»? Да и сама Вирджиния отметила в дневнике спустя месяц после публикации романа, что «в книге нет жизни».

Дети (младшее поколение Парджитеров) мало чем отличаются от отцов, хотя старики и брюзжат, что у детей, дескать, только и разговоров, что о деньгах и политике. Мы этих разговоров не слышим. Слышим же сплошные банальности, словно автор задался целью описать людей заурядных, ничем не примечательных. Восклицания вроде: «Как хорошо не быть молодой! Не заботиться о том, что думают другие!» Рассуждения, которые сводятся к тому, что «мы ничего не знаем даже о самих себе». Проникнутые ностальгией, не слишком оригинальные умозаключения о том, что «те, кого он оставил несмышлеными мальчишками, стали студентами, девочки с косичками – замужними женщинами». О том, что «в крупном, загорелом, с проседью на висках мужчине по-прежнему видны черты кареглазого веселого мальчишки».

Вирджиния Вулф представила на суд читателей новую, прежде не существовавшую разновидность семейной саги. Модернистскую версию жанра, так сказать. Нечто совсем не похожее на «Сагу о Форсайтах» или «Семью Тибо». В этой саге, как и у Элинор Парджитер, нет ни прошлого, ни будущего, «есть только настоящий момент». Выбирая название для своего романа, Вулф вначале называет его нейтрально – «Парджитеры»; в конечном счете остановилась на еще одном нейтральном названии – «Годы». Нейтральном и не самом лучшем. А между тем имелся у нее и третий вариант, которым она не воспользовалась, но который из всех трех, пожалуй, больше всего подходит к тому, что в результате у нее получилось, – «Здесь и сейчас». «Я живу здесь и сейчас, слушая фокстрот», – радуется жизни только что вернувшаяся из Индии семидесятидвухлетняя Элинор Парджитер.